Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая
Шрифт:
– Покойная доктор Кроу, в прошлом году, настаивала, что мы были правы, Отто. При бомбардировке атомов урана, энергии выделяется гораздо больше. Это противоречит утверждениям, что оболочка атома не распадается… – дальше шли формулы. Макс учился на юриста, но, за последнее время, стал разбираться в физике. Этого требовала работа с Гретель, как он иногда называл фрейлейн Кроу.
– Ферми мы упустили… – они с братом возвращались в коттедж. Макс был в штатском, он редко носил форму, даже в лагере. Он уткнул нос в кашемировый шарф. С основной территории доносились размеренные звуки сирены. Начиналась вечерняя поверка:
– Ферми
– Уран мы получили, – он скинул куртку, Отто пошел варить кофе, – и воду тоже получим. Заводы в Норвегии. Норвегия станет нашей… – Макс привольно устроился в кресле:
– Весь мир будет нашим, и фрейлейн Кроу выйдет за меня замуж… – он пролистал статью брата о плодовитости арийских женщин. Отто обрушивался на табак и алкоголь, как яды, препятствующие зачатию.
– Фрейлейн Кроу курит… – Макс принял от брата кофе, взяв орех:
– Пусть курит. Я уверен, что Отто преувеличивает. Пусть что угодно делает, главное, чтобы она согласилась… – Макс представил ее, в спальне, на вилле, среди шелковых простыней. Он сжал руку в кулак:
– Доктор Кроу разумный человек. Я ей покажу представление, она испугается. Предъявлю свидетельство почетной арийки, мы поженимся и улетим в Берлин. Майорана тоже будет работать, обязательно.
Макс разгрыз крепкими зубами еще один орех. Он покачал носком сшитого в Италии, на заказ ботинка:
– Привози завтра утром свору, Отто. И овчарок, и доберманов. Я с ними управлюсь, – добавил Макс, небрежно, – у тебя много дел, с отъездом… – штурмбанфюрер не собирался приглашать на представление аудиторию.
– Трое, – он блаженно выпустил ароматный дым, – Гретель, Гензель, и я. Больше никого не надо… – штурмбанфюрер думал о номере для новобрачных, в лучшем отеле Мюнхена, о шампанском, о хрупкой, белоснежной шее, где тускло, блестел золотой медальон.
На каникулах его светлость, тетя Юджиния и дядя Джованни, водили детей к воскресному завтраку, в один из роскошных отелей, по соседству с Ганновер-сквер. Констанца помнила фрески, мрамор и хрусталь, блеск серебра, накрахмаленные скатерти, и веджвудский фарфор. Остро, волнующе пахло трюфелями, рядом с розовым лососем переливался темный жемчуг иранской икры. Взрослые заказывали шампанское и кофе, детям приносили хорошо заваренный чай.
– Тетя Юджиния брала нас к «Фортнуму и Мэйсону», после утренников, в театрах. Меня, Тони и Лауру… – Констанца носила бархатное пальтишко, со шляпкой на спине, туфельки на плоской подошве. Девочки пили какао и шоколад, из больших, фарфоровых чашек. Констанца болтала ногами, исподволь перелистывая страницы книги на коленях.
– Я и в театре читала… – на картонной тарелке лежал пышный омлет, – в театре, в метро, в автобусе… – кормили здесь, словно в одном из дорогих отелей.
Утром солдат в серой форме вкатывал в камеру, как ее называла Констанца, столик на колесиках. Выбежать, броситься в коридор было невозможно. На пороге вставал второй охранник, с пистолетом. То же самое происходило и во время обыска. Мужчина, навещавший Констанцу, правда, называл его уборкой комнат. Личный обыск именовался, ядовито думала Констанца, медицинским осмотром. Его проводила сухопарая женщина, средних лет, в белом халате, совершенно не похожая
Констанца понимала, что и в комнате, и в ванной, стоят фотокамеры. Письменных принадлежностей ей не давали. Девушка удерживалась, не делая пометки ногтем на полях книг. Она не хотела, чтобы нацисты хоть что-то от нее получили. Та же самая женщина, раз в неделю, подстригала Констанце волосы и ногти. В ванной держали итальянское мыло, американский зубной порошок, в картонной коробочке. Все вокруг, мрачно думала Констанца, было картонным. Зубная щетка оказалась старомодной, с рукояткой слоновой кости. Металла ей не приносили.
– Боятся, что я оружие сделаю… – Констанца ковыряла в омлете сгибающейся вилкой. На завтрак она получала икру, французские сыры, паштет из лосося, свежевыпеченный хлеб, и круассаны. На картонную тарелку клали виноград, персики и сладкие, тающие во рту груши. Констанца жевала горбушку, намазанную маслом, и залпом выпивала два стаканчика кофе. Эсэсовец, внимательно, смотрел за каждым ее движением.
Большую часть времени Констанца проводила на кровати, закинув руки за голову, глядя в потолок. Иногда она перекочевывала на стул, затягиваясь сигаретой, отхлебывая кофе. За десять месяцев, она успела составить в голове с десяток статей, и начать новую монографию, об элементарных частицах, основанную на проблемах, которые они с Этторе обсуждали в Риме. Все волновые уравнения Констанца помнила наизусть.
– Когда мы выберемся отсюда… – она отодвинула почти нетронутую тарелку, требовательно протянув руку, – я запрусь в лаборатории, и буду писать, целыми днями. Этторе тоже, я уверена. Где он, что с ним? – Констанца размяла сигарету, солдат щелкнул зажигалкой. Она ни с кем не говорила, кроме своего визитера. Констанца, ночами, вспоминала голос Этторе. Она думала о брате:
– В Лондоне считают нас мертвыми, – понимала девушка, – скорее всего, списали наше исчезновение на двойное самоубийство. Но Стивен меня, конечно, искал. Он, Маленький Джон, его светлость. Питер здесь, в Германии… – девушка скривилась:
– Фашист. Впрочем, он меня не увидит. Я здесь оставаться не собираюсь, и Этторе тоже, – Констанца не сомневалась, что Майорана не даст согласия работать на Гитлера.
– Он человек чести… – Констанца, покуривая, скосила глаза на пистолет второго солдата:
– Но как выбраться? Пойти на сделку, при условии, что они освободят Этторе? Нет, им нельзя доверять, как бешеным псам… – Констанца, ребенком, видела в Банбери бешеную собаку. Она выросла со спаниелями, в замке, и никогда их не боялась. Ей было лет пять. Няня взяла ее и Тони в деревенский магазин. Девочек в Банбери все любили. Хозяева лавок баловали маленьких леди, как их ласково называли. Тони рассматривала сладости на прилавке, няня рассчитывалась, а Констанца увидела взъерошенного пса, медленно бредущего по обочине. Глаза собаки потускнели, изо рта капала слюна.
Девочка толкнула дверь, зазвенел колокольчик, няня едва успела ее подхватить:
– Нельзя, милая, нельзя трогать собаку. Она болеет, она опасна… – Констанца помнила, что пса застрелили:
– Этторе боится собак… – девушка курила, – он мне рассказывал. Еще с детства. Нет, я никогда, ничего не подпишу… -она, едва заметно, качнула головой, – нельзя запятнать честь ученого, даже в малом. Нельзя идти с ними на переговоры. Их надо расстреливать… – она увидела голубые глаза своего визитера: