Вельяминовы. За горизонт. Книга 3
Шрифт:
– Он не дурак и понимает, что сигары продаются за золото. Американцы, которых он так ненавидит, покупают товар кружным путем… – Эйтингон курил сигары особого выпуска, подарок для членов Политбюро:
– Если я напишу докладную в это самое Политбюро о нецелесообразности строительства полигона в выбранном Королевым районе, ссылаясь на заявления зэка, меня запрут в психушку…
Королев считал, что лунная программа должна выполняться в особо секретном окружении. Конструктора не удовлетворял Байконур или новый полигон в Архангельской области, проходивший
– Так тому и быть, – вздохнул Эйтингон, – но ведь Ворона тоже интересовалась тамошними скалами, даже рисовала их. Ворона не тратила время на бесцельные вещи. Значит, что-то в тех краях ее настораживало… – он вспомнил о статейке в «Науке и жизни», о снежном человеке из Ивделя:
– Беглые зэка шалят, – усмехнулся Эйтингон, – а у страха глаза велики. Хотя во времена операции с группой 880 в округе обнаружили заброшенный скит со стариком насельником. Старик, фанатик, сжег себя, но могли сохраниться и другие скиты… – Наум Исаакович зевнул:
– Строительству полигона они не помеха. Однако надо подумать, как сохранить все в тайне от спутников-шпионов. Кстати о шпионах…
Он подвинул к себе пачку отчетов по наружному наблюдению за британским посольством. Невеста плотно сидела на территории, не посещая мессу, не выезжая с женами дипломатов на организованные экскурсии. Наум Исаакович покрутил пальцами:
– Она осматривается, она затаилась. Ничего, мы ее выманим на свет. Ради герра Шпинне, то есть товарища Шпинне, она на все пойдет… – в отличие от Невесты, Чертополох, как в документах называли начальника отдела внутренней безопасности, мистера Мэдисона, вволю разгуливал по Москве:
– Я уверен, что гуляет он не один, – кисло сказал Наум Исаакович, – дармоеды не могут, как положено, проследить за объектом… – во времена министра Берии работники, потерявшие предмет слежки, рисковали внутренней тюрьмой:
– Однако у нас теперь либерализм, – Эйтингон протянул руку за чашкой кофе, – у нас Чертополох под нашим носом, встречается с агентами… – Мэдисона теряли в ГУМе, в метро, в троллейбусах на улице Горького:
– На Белорусском вокзале, в Третьяковской галерее… – подытожил Эйтингон, – в Нескучном Саду и вообще по всей Москве… – он насторожился:
– Но я видел рапорт кого-то из парней. Чертополоха все-таки довели до места рандеву… – прочитав описание спутника Мэдисона, Эйтингон едва не поперхнулся кофе:
– Я знал, что так случится, у меня было дурное предчувствие. Дзержинский говорил, что мы должны доверять интуиции… – заставив себя собраться, он поднял трубку:
– Срочно дайте Шелепина… – дежурный по лубянскому коммутатору что-то заблеял. Эйтингон заорал:
– Шелепина! Семичастного! Хоть самого Хрущева! Поворачивайтесь, иначе я вас отправлю в ОРУД до конца ваших дней!
Грохнув трубку на рычаг, он позволил себе выдохнуть. Судя по данным наблюдения, в буфете Ленинградского вокзала мистер Мэдисон виделся с полковником ГРУ Пеньковским.
Насколько понял Павел, мужчинам разрешалось заходить на женскую галерею в синагоге. Устроившись на скрипучей скамейке, он набрасывал изящные очертания на потемневшей фреске над Ковчегом Завета:
– Древо жизни, – вспомнил Павел, – Лазарь Абрамович удивился, что я знаю историю о сотворении мира… – до начала праздника рав Бергер провел его и сестер на мужскую половину:
– Молитва еще не началась, поэтому Наде с Аней разрешили туда зайти… – отложив карандаш, Павел почесал рыжеватые волосы под кепкой, – я объяснил Лазарю Абрамовичу, что искусствовед обязан разбираться в Библии, основе почти всех сюжетов средневековых картин… – Лазарь Абрамович, как его называл подросток, только что-то пробурчал:
– Религиозным евреям нельзя ходить в музеи… – Павел развеселился, – на полотнах везде Иисус, а если не Иисус, то обнаженная натура. Значит, не бывать мне религиозным евреем… – тем не менее, он не отказался читать кадиш по матери:
– Даже если он, то есть наш отец, жив, – хмуро заметил Павел сестрам по дороге в синагогу, – вряд ли он выполняет заповедь… – троллейбус полз мимо здания на Лубянке. Подросток еще понизил голос:
– Судя по тому, что он нас не ищет, он либо мертв, либо мы ему не нужны. Незачем на него рассчитывать, – твердо завершил Павел, – памятник маме он поставил, но молитву читать не будет, он коммунист и работник Лубянки… – Лубянка уплывала вдаль, в багровом сиянии заката:
– Пусть я там никогда не окажусь, – пожелал Павел, – пусть Надя с Аней не узнают, что это такое… – через два дня после праздника Фаина Яковлевна обещала поехать с ними на Востряковское кладбище, к могиле их матери:
– Потом Надя улетает с ансамблем Моисеева в Сибирь на гастроли… – Павел оглянулся на плотно закрытые двери галереи, – она молодец, ее только взяли в основной состав, а уже отобрали для гастролей… – двери не пропускали шума, но Павел знал, что в большом зале на втором этаже за столами устроилось сотни две мужчин:
– Женщины едят отдельно… – он быстро рисовал, не желая, чтобы его застали за запрещенным в праздник занятием, – правильно сказала Аня, в такой толпе нас никто не заметит… – даже если гэбисты и пасли их в троллейбусе, то на улице Архипова они должны были потерять Левиных. Переулок кишел людьми, над толпой раздавались звонкие голоса:
– Ам Исраэль хай! Еврейский народ будет жить! В следующем году, в Иерусалиме…
Закончив рисунок, Павел сунул блокнот и кожаный пенал работы Нади в карман пиджака. Вещи на квартиру привезли неброские, но дорогие. Одежда села на Павла, как влитая. На подкладке одного из пиджаков он обнаружил шитый золотом ярлычок:
– Портной из Милана, – хмыкнул он, – жаль, что не из Флоренции. Но все равно, вещь итальянская… – Павел внимательно осмотрел синагогу:
– Если здание отреставрировать, – подумал он, – то молитвенный зал станет еще красивее… – с облупившихся львов на Ковчеге Завета сползала позолота, тускло блестели буквы витой надписи: