Венецианская маска

cucu.la.praline / Delicious

Посколько писала я едко пахнущим маслом, работать дома было невозможно: даже если оставлять окна настежь открытыми, мебель быстро пропитывалась ядовитыми парами. Во второй половине дня, после занятий, в студии была куча народу, но студенты больше пили пиво и сплетничали, чем занимались делом. Зато после девяти по домам расходились все, и в десять студия официально закрывалась.

Закрывалась для всех, кроме меня. Мне никогда не было жаль лишних четверти часа для милой беседы с охранником: преимущественно о футболе и его детях - и он, проникнувшись ко мне доверием, начал оставлять мне ключи. Это было превышением его полномочий, но как часто бывало у итальянцев, обещания, произнесенные красивой девушкой, он

счел убедительными.

После девяти атмосфера в студии была претенциозно торжественной, как в древнем храме. Тишина стояла оглушительная, так что моя легкая поступь звучала как удары киянки по долоту. Среди запахов красок теперь отчетливо различался аромат стареющего здания: плесени, известки и пыли. Мерно светили галогеновые лампы, дробя тени на обитых деревянными панелями стенах. Я чувствовала себя то ли в музее, то ли в морге.

Даже будь у меня своя мастерская, я бы все равно продолжала приходить сюда. Одиночество умирающего здания отзывалось глухой болью у меня внутри. Все говорило о том, что это место знало лучшие дни. Возможно, когда-то в этих залах поскрипывал грамофон, и мужчины с напомаженными усами приглашали на фокстрот женщин в блестящих платьях. Тогда панели на стенах еще не были потрескавшимися, вместо галогеновых ламп с потолка свешивались хрустальные люстры, а ободранный паркет блестел свежей краской. Теперь, годы спустя, став обителью молодых художников, здание поглядывало на них со снисходительностью прикованного к постели старика, глядящего на играющих вокруг правнуков.

Вы себе играйте пока беззаботно, ваша жизнь впереди. Только не надейтесь остаться вечно молодыми — время еще сведет с вами счеты.

Для меня вечерние походы в студию были как визиты к старому другу. Когда вы пьете чай с бергамотом и молчите, потому что говорить вам не о чем, но все равно с неизменным постоянством ждете новых встреч.

Я подошла к своему мольберту. С холста на меня смотрело юное лицо подростка, которого я заприметила, пока стояла в очереди в банк, чтобы оформить расчетный счет. На вид ему было лет пятнадцать: уже не мальчик, но и не юноша. Модная стрижка, рюкзак через плечо. Он был, пожалуй, слишком высок для своих лет, на лице уже прорезалась щетина, голос давно сломался, а взгляд все равно совсем детский. Он уже думал, что видит жизнь как на ладони: наверняка встречался с хорошенькой девчонкой, работал на полставки и временами покуривал травку. Но все еще ссорился с родителями, которые, как ему казалось, лезут не в свое дело, переживал из-за плохих оценок, грезил путешествиями и думал, что его ждет большое будущее. Все подростки так думают. А потом понимают, что куда лучше «большого будущего» будущее предсказуемое. Со стабильной работой с 9 до 6, летними поездками к морю и ужинами в кругу семьи. Самая лучшая жизнь всегда сбалансирована.

Я смешала краску.

Сколько я себя помню, я всегда писала портреты. Ничто не влекло меня сильнее, чем люди: их тела, их позы и жесты, выражения их лиц, — материальное воплощение бессмертной сущности. Портрет человека — лучший способ рассказать его историю. Даже лучше, чем слова, ведь слова ненадежны из-за своей многозначности, из-за простора для интерпретации, который они оставляют на долю слушателей. Совсем другое дело — человеческое тело как оно есть. Как бы мы ни хотели контролировать себя, физика нашего тела несет сотню скрытых посланий. Манерный наклон головы, закушенная губа, расширенные зрачки, скрещенные на груди руки, — все это сигналы, которые выдают нас с головой, рассказывая другим о том, что сами мы предпочли бы скрыть.

Я всегда с трепетным вниманием относилась к таким деталям. Помню себя совсем маленькую, перелистывающую глянцевые журналы и замирающую на каждом рекламном развороте. Тогда я мечтала приоткрыть завесу тайны над людьми с фотографий, понять чем

они живут и что их гложет. Теперь, став старше, я сама начала наполнять свои работы секретными кодами, надеясь, что однажды встречу того, кто способен их прочесть.

Кем были мои персонажи? Обычными людьми, которых я видела в общественном транспорте, в очереди в театральный гардероб, за соседним ресторанным столиком, на прогулке в парке… Или вернее, почти обычными.

Было в них то, что выделяло их из толпы, что-то навечно цепляющее, как устойчивые гармонические ходы популярных мелодий. Каждый из них был проводником какой-то эмоции, жизнь каждого была доказательством или опровержением абстрактной идеи, в каждом сиял огонек, оберегаемый от внешнего мира. От лиц этих людей невозможно было оторвать взгляда, такой они светились красотой. Она не была конвенциональной, эта красота. Она не имела ничего общего с симметрией, модой и молодостью. Красота эта была иного рода: ее разжигали душевные переживания и раздувала гармония между миром телесным и миром внутренним.

Эти люди вряд ли выделялись из толпы засчет выдающихся внешних данных… Но обычными они не были.

Как не был обычным этот мальчик подросток, провиснувший между наивностью и мудростью, на чье лицо я сейчас накладывала второй слой краски.

Когда раздались шаги, кисть дрогнула в моих руках. Было далеко за полночь, и кем бы ни был вошедший, узнай он о моих ночных рейдах, я могла схлопотать кучу проблем. Впрочем, если он был здесь, наверняка он уже знал.

Шаги были уверенные, хозяйские, не похожие на шаркающую поступь Боски. Слушая, как они становятся все громче, я сидела замерев в ожидании приговора.

— Анна?

В дверном проеме, нереальный точно образ из сна, стоял профессор Палладино. Он вовсе не был сердит, скорее удивлен, даже приятно удивлен. На его губах горела улыбка, и внутри у меня потеплело, точно кто-то врубил радиатор.

— Мне сложно сосредосточиться, когда здесь толпа народу, а дома я работать не могу, поэтому прихожу сюда, — извиняющимся голосом сказала я. — Энрико дает мне ключи. Вы ведь не скажете Боски?

— Ну, пока ты не устраиваешь здесь ночлежку для бездомных, бордель или притон, думаю, все в порядке, — подмигнул мне профессор.

Он подошел ближе, оценивающе глядя на портрет, и я почувствовала себя совсем как пациентка, снимающая колготки перед доктором.

Как и почти все мои работы, портрет был очень техничен, почти фотореалистичен, но едва ли достоин бурных оваций. Я всегда знала, что я посредственность. Причем не столько в живописи, сколько по жизни вообще. Мои способности были распределены равномерно, так что у меня совсем не было выдающихся талантов. И оттого все, что бы я ни делала, я делала хорошо — но никогда гениально. Впрочем, думаю, один талант у меня все же был — талант находить золотую середину. Боясь сорваться, я никогда не подходила слишком близко к краям: всегда методична и организованна, аккуратна, деятельна и прилежна, я твердо стояла обеими ногами на земле. Оттого моя жизнь и была такой красивой и благополучной, лишенной бурных печалей и бурных радостей. Такой обыденной и скучной, как бутерброд с маслом и сахаром.

— Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas, — сказал профессор. Его запас латинских афоризмов был неисчерпаем, но он никогда не переводил их для публики. — Кто это, близкий человек?

— Нет… просто мальчик, которого я тут видела на днях. Мне он показался… интересным.

— Да? — Палладино перевел на меня любопытный взгляд из-под очков. — Почему же?

Я пожала плечами:

— Не знаю даже… Он был такой последовательно юный.

— Последовательно?

— Ну да, знаете, такой архетип подростка. Воплощение юности. В нем собралось все то, что мы себе представляем, когда думаем о старших школьниках. Так мне показалось.