Вепрь. Феникс
Шрифт:
— Он смерд и…
— Он вой, — резко перебил его тесть, — и в том многие уж успели убедиться. И в десятке у него настоящие вои, кои за пояс заткнут и стрельцов наших и посадских. Не понимаешь. Ладно. Вот нас тут более двух тысяч воев, но не мы, а они, эти разбойничьи рожи чуть не полк извели. Не тот вой, кто обличием пригож и свои чистые помыслы напоказ выставляет, а тот кто делом доказывает право свое звание такое носить. Даже если они дальше и палец о палец не ударят, им уж доказывать ничего не нужно. Вот только не будет этого, потому как и далее наперед остальных будут. Я тебя уж не раз спрашивал, но на
— А от чего, ты так его жалуешь? — Вопросом на вопрос, с вызовом, ответил Боян.
— Стало быть, начинать нужно с меня. Будь по твоему. Трижды я тому скомороху жизнью обязан, но ни разу он меня тем не попрекнул и не напомнил об услуге своей. В третий раз, спас он не только меня, но и крепость от приступа решительного. Более тысячи людей тогда в должниках у него оказались, а ему за то, только подворье и восстановили, ни почестей, ни наград. Вместо того, я лично его за глотку ухватил и определил на службу государеву, силком определил, вот только служит он не за страх, а за совесть.
— А чего же, ты дите, что якобы его дочь, ему не отдал? Не для того ли, чтобы покрепче его привязать? Чтобы и мысли у него не было, сбежать?
— То не якобы его дочь, а самая всамделешная. А не отдал я ему ее, чтобы заставить извернуться, да самого себя превзойти. Но Отцом небесным клянусь: Зайди речь о моей личной пользе, и думки такой не было бы, но тут дело государственное. Вот и выходит, если кого и нужно в бесчестии попрекать, так то меня, а не его.
— Ты это… Батюшка, ты себя-то не кори. Чай дочке его заботу материнскую дали, какое уж тут бесчестие. Опять же, лекарка сказывала, что дитю грудное молоко хотя бы попервости надобно, слаба она, — встревожился Боян, уж больно виноватый вид у тестя получался.
— Этим можно себя успокоить, но правда в том, что за добро, я недобрым отдариваюсь, хотя и не ради своей выгоды, — вновь внимательный и требовательный взгляд на Бояна. — Я на твой вопрос ответил. Теперь жду твоего слова. Ведь нет в тебе спеси и людей ты всегда ценил по заслугам, за что и люб мне. Так с чего?
— Я это…
— Чего жмешься как баба? Я ить слову своему хозяин. Сидьмя тут сидеть будешь, пока ответ не дашь. Случись на ворога выйти, так караул у двери поставлю, сам управляться буду.
— Не надо караула, — вздохнул Боян. — Не знаю как и начать. По первости мне просто пришлось не по нраву то, что ворога они били про честь не вспоминая, да приказы только твои исполняли, а ить я не пустое место, я заместитель твой.
— Да как ты не поймешь. Не простые то люди. Ты хоть раз видел, чтобы я им отдавал приказы? Они на службе не из страха за себя, потому как подадутся в лес, поди потом их сыщи, а как на большую дорогу выйдут, так и вовсе беда выйдет, больно ловкие. За Добролюбом они пошли и только его воле подвластны, потому как никому иному не верят.
— То я уж понял. Обида конечно была, но с тем я почти смирился. А вот на свадьбе… Когда он скоморошил на потеху гостям…
— А чего там-то стряслось такого, чтобы я не усмотрел. Развлекал гостей. Старался от души. Да он тогда словно помолодел и про все свои несчастья позабыл. Причем тут свадьба?
— Смеяна…
— Чего Смеяна? Да сказывай, не клещами же из тебя все тянуть.
— Она как его тогда увидела, то в глазах у нее я такую жалость увидел… Не жалеют так убогих да увечных. То иной взгляд был. Словно дорог он ей. Словно сердце ей защемило. Да и в его взгляде было, что-то на боль утраты похожее. Не знаю я как это словами объяснить. Взревновал я.
Баба она сердцем видит. Правильное выражение. Вот только любящее сердце оно востократ бывает более зрячим, так же как и слепым. Не объяснить того. То даже не зрение, а чутье. Сама Смеяна, не отдавала отчета своим помыслам, да и не мыслила она о том, если что и было, то упрятано так глубоко, что и сама она ничего не видела. Она не видела, а вот он рассмотрел у обоих.
— Ты думаешь, что говоришь-то? — Забеспокоился Градимир. — Ты дочку мою хочешь уличить…
— И мысли такой не было, — тут же встрепенулся Боян. — Верна она мне и верной останется до гробовой доски и любит она меня, то я вижу, чувствую. Сам тем же отплачу. Но есть у нее в сердечке та заноза, а от того и мне больно. Вот голову готов прозакладывать, отдай мы ему сейчас дочку и никуда он не уйдет. Вывезет ее в безопасное место, но вернется и будет тут стоять насмерть, потому как она в крепости.
— Ничего не понимаю.
— Я и сам не понимаю. Но вот уверен, что так оно и будет.
— Ну, а коли так, то отчего не воспротивился тому, чтобы кормилица девочку кормила? Ить дите от девки гулящей. Знаю, что тебе то не по нутру.
— Любовь и веру жены испугался потерять. Она материнским чувством преисполнена и искренне о малютке заботу проявляет, а сама-то и не ведает, что есть и иное. Его это дочь, вот главное, хотя она и сама о том не ведает.
— А может ведает?
— Да то, что это его дочь ей ведомо.
— Я не о том.
— Нет. Не потому говорю, что в то поверить не могу. Не может она так лгать. Я ить чую, что все между нами так же как и прежде. То потаенно очень глубоко.
— А может так статься, что ты видишь то, чего и в помине нет?
— Может и так, — пожав плечами, легко согласился зять, — но вот вижу и все тут.
— Ох, детки, детки. Это что же получается. Даже восхоти я услать его сейчас, то он воспротивится. А тут он, так вам обоим не сладко.
— Не о том, думаешь, воевода, — приосанился Боян, как человек принявший решение. — Переступлю я через себя. Слово тебе даю. Вот выговорился и словно гора с плеч, нет силы в себе все это носить. Оно можно его и отослать, но твоя правда, нужен этот бывший скоморох тут и хитрости его нужны. Ловок он, а тут сейчас все потребно. Ворог у ворот.
Вот так. Выговорился. Самому полегчало и пошел дальше службу справлять, расправив плечи так, словно и впрямь гору с плеч скинул. А что теперь делать ему. Ить гора та на плечи самого Градимира взвалилась. Если прав Боян, то самое малое, нужно сделать так, чтобы между Смеяной и Добролюбом были сотни верст. Оно, можно и в ярость впасть, да только верно ли то. Эвон супруга его, мать Смеяны, всю жизнь иного любит, но к Градимиру всей душой и верна, и заботу искреннюю имеет, и сердечко у нее за него болит, но права молва людская — сердцу не прикажешь. Неужто и Смеяна, как и мать ее… Да нет же. Кто он и кто она, ей ведомо и бесчестия она не попустит. Опять же, за Бояна идти ее никто не неволил, люб он ей, в том он голову готов прозакладывать.