Вера, Надежда, Виктория
Шрифт:
– А что с сыном? – напряглась докторша. Детей в больнице было двое, обе – девочки. Значит, ребенок – вновь поступивший. Пусть и не в ее дежурство, но теперь ей отвечать за него.
– Горло побаливает, – сказала женщина.
У Веры сразу отпустило внутри.
Горло побаливает – это точно несмертельно.
Только теперь она обратила внимание на лицо женщины. Она уже научилась разбираться в лицах.
Это, несомненно, была ссыльная немка.
Их много было. Выслали их из Поволжья еще в начале войны, выдернув из сытой, весьма обеспеченной и размеренной жизни, в холодную чужую степь. Как ни странно, эти самые что ни на есть европейцы и в Средней Азии остались немцами. Нет, они умирали от голода и холода так же, как все остальные бедолаги. Но привычка к упорному, каждодневному и всегда хорошо осмысленному труду сделала их, поначалу нищих и надолго бесправных, заметно отличающимися от местного населения.
Через десять лет ссылки они уже не голодали. Или не так голодали, как окружающие. У них были небольшие, но аккуратные и очень чистые дома. За отсутствием кирх они молились по очереди в домах соседей. Дети все умели говорить по-немецки и хоть ходили в ношеных-переношеных одежках – но чистые, умытые, с аккуратными штопками на штанах и рубашках.
– Как вас зовут? – спросила Вера, легонько дотронувшись до рукава чистенькой белой блузки мамаши.
– Марта, – сказала та. – Можно Маша, – виновато добавила она.
– Зачем же Марту звать Машей? – улыбнулась Вера. Она не разделяла мнения партии и правительства о коллективной вине высланных немцев и не испытывала к ним никаких враждебных чувств. Тем более что война давно закончилась.
– Все будет хорошо, Марта, – сказала Вера. – Пойду посмотрю вашего сына.
– Пожалуйста… – начала немка, но так и не сформулировала просьбу. Наконец выдавила: – Было четверо, осталось двое. И муж умер.
– Ничего, теперь все будет улучшаться, – поддержала ее докторша. Действительно, ходили слухи, что немцев хоть и не пустят обратно, но восстановят в гражданских правах. А то, что они умели закрепляться и выживать в любых условиях, они уже доказали.
Бледное лицо женщины разгладилось, и на нем появилось некое подобие улыбки.
«Бедняга», – пожалела ее Вера. Видно было, что женщине досталось…
Но ведь теперь действительно будет лучше. Вон карточки постепенно отменяют. Фильмы веселые в кино показывают. Да и каждый Новый год все далее отодвигает людей от прошедшей страшной войны.
Она прошла сквозь скрипучие двери главного входа. Этот вход ничем не отличался от выхода во двор или от входа в приемный покой, но все почему-то называли его именно так – главный.
В ноздри ударил привычный запах дезинфекции и лекарств.
Сразу стало хорошо на душе.
Это и есть счастье: каждый день заниматься тем, что радует тебя больше всего на свете.
– Как дела, Василий Гаврилович? – спросила она у пожилого фельдшера, который, заклеив языком здоровенную самокрутку, шел ей навстречу, на улицу, принять внутрь порцию едчайшего дыма.
– Нормально, Вера Ивановна, – улыбаясь, ответил он.
Они отлично ладили.
Старший фельдшер, может, и не фанател от своей работы, как его молодая коллега, но за прошедшие десятилетия прикипел к больничке накрепко. Да и чутье профессиональное у него имелось, густо замешенное на богатейшей практике.
– А чего там с немчиком? – спросила его Вера. Так, на всякий случай.
– Непонятно, – помрачнел Гаврилыч. – Я сам смотрел. Вроде ангина на выходе. Началась неделю назад, совсем глотать не мог. Сейчас легче. Но Колосов чего-то бурчит. Не нравится ему парнишка. Подозревает пневмонию.
«Так, – подумала Вера. – Начинается. Пневмония – это уже хуже».
Давно обещанные антибиотики, убивающие любые микробы, до сих пор до их больницы не доехали. Хотя в Москве, в клинике их мединститута, пенициллин уже стал почти обычным препаратом.
– А что, Владимир Леонидович еще не ушел? – Вера поняла, что у этой новости есть и приятная сторона.
– Нет пока. И не уйдет, наверное.
– Почему?
– Ну-у… – замешкался фельдшер.
Впрочем, Вера Ивановна уже и сама поняла причину служебного рвения коллеги.
Последние выходные Колосов употреблял столь активно, что даже его многострадальная жена не выдержала и выставила вещи любимого за порог. Вера сама видела, как доктор пришел в больницу с куцым ободранным чемоданчиком.
Вместо того чтобы посочувствовать коллеге, Вера неприлично обрадовалась. Супруга все равно доктора простит – куда ей деваться? – а иметь под рукой такого диагноста очень даже хорошо.
– Ладно, Василий Гаврилович, – сказала она. – Давайте травитесь своей махоркой. А потом мы с вами обход проведем.
– Непременно проведем, Вера Ивановна, – улыбнулся тот и, предвкушая ядовитое удовольствие, вышел из больницы.
Вера быстро переоделась в ординаторской.
В свежайшем белом халате и белой шапочке она почувствовала себя настоящим эскулапом и, как всегда, ощутила прилив радости. И как только люди работают на нелюбимой работе?
Еще через десять минут они с Гаврилычем приступили к утреннему обходу.
Тяжелых больных сегодня в стационаре не было.
Особо внимательно Вера посмотрела двоих после аппендэктомии. Первая, русская девочка с милым, добрым лицом, уже готовилась к выписке. Все прошло как положено. Ее около недели назад своевременно и аккуратно прооперировал Владимир Леонидович.
Вторая же, девушка-казашка, с ужасом смотрела на Верины руки, когда та осторожно прощупывала ее живот.
Вера непроизвольно усмехнулась, представив себе, как девчонка увидела бы, что с ней эти руки вытворяли во время операции. Точнее, с девчонкиными кишками.
Это только те, кто не в теме, считают аппендицит чем-то вроде насморка. А если везти человека из отдаленного поселка двое суток – и неизвестно еще, сколько суток она у себя там терпела, – то воспалившийся слепой отросток очень даже фатален.
В случае с девушкой перитонит уже начался, и без антибиотиков прогноз был столь же ясен, сколь и печален. И потому Верочка, ужаснувшись сама своему решению, недрогнувшими руками сделала то, о чем ей рассказывал на лекции ее профессор, знаменитый фронтовой хирург.