Вера, Надежда, Виктория
Шрифт:
– Мы уже заканчиваем, – вежливо сказал майор.
– Я вам нужна?
– Сегодня нет, – мягко сделал акцент на первом слове служивый.
Его подчиненные складывали в большие пластиковые мешки изъятые у Надеждиных сотрудников системные блоки и папки с документами.
Да, похоже, Михаил Борисович был прав. Может, и правда отказаться от этого чертова заказа? У нее ведь идет еще несколько относительно мелких поставок. Рыночных, так сказать. А без бухгалтерии и с арестованными счетами их тоже можно потерять.
– Товарищ майор, разрешите в открытую поинтересоваться? – спросила она у старшего.
– Валяйте, –
– А если я откажусь от участия в конкурсе, можно все на месте разрулить?
– Ну, – на секунду задумался майор, – теперь уже вряд ли. Люди работали, мероприятие проведено.
– Понятно, – сказала Надежда.
Тот протянул ей сигарету, вежливо чиркнул дорогой бензиновой, винтажной, зажигалкой.
– Ничего личного, – усмехнулся старший. – Просто работа.
– Да, конечно, – согласилась она, затягиваясь и что-то обдумывая.
Майор протянул ей визитку с координатами. Серьезная – крашенная в массе и с текстурированной поверхностью – дизайнерская бумага. Золотое тиснение. Да еще с золотым обрезом. У него все же неважно со вкусом.
– Чем быстрее свяжетесь, тем проще локализовать, – доброжелательно произнес он.
– Спасибо, – сказала Надежда, забирая визитную карточку.
На ее лице ничего не отразилось.
Но если бы майор знал Надежду так же, как, например, знает ее Бабуля или Вичка, он бы понял: эта дама ему не позвонит. А если и позвонит, то вовсе не с теми предложениями, которые он привычно ожидает.
И хорошо, что не понял. Потому что, если б понял, выбрал бы более жесткий вариант. А в СИЗО даже таким упертым дамочкам нелегко сохранить свои убеждения.
Глава 3
Бабуля
15 октября 2010 года. Москва
– Здравствуйте, – сказала она сидевшим на лавочке перед подъездом старушкам, уже утепленным в соответствии с утренним прогнозом.
Те недружно ответили. Без вражды, конечно, но и без особой приязни – хотя они много лет жили в одном подъезде московской хрущевки, с Верой Ивановной практически не общались.
Эти бабушки сидели здесь вечно.
Состав компании, разумеется, менялся: подъезд за прошедшие годы пережил немало скромных похорон. Многими даже незамеченных – хоронили днем, в рабочие часы. К вечеру только еловые лапы оставались на асфальте да запах хвои. Но время шло – и новые, еще вчера крепкие женщины выходили на пенсию, старились, дряхлели, в итоге оказываясь все на той же деревянной скамеечке.
Так что годы утекали, общественный строй менялся, лидеры перемещались то в Мавзолей, то в Кремлевскую стену, то просто на кладбище – а предподъездное российское «комьюнити» сохранялось нетронутым. Разве что прежние бабушки защищались от осеннего холода плюшевыми черными пальтишками да суконными, того же цвета, ботиками типа «прощай, молодость», а теперь – яркими китайскими пуховиками и синтетическими сапогами-«луноходами».
Лет двадцать назад – как, впрочем, и сорок, и шестьдесят – Вера Ивановна жалела таких бабулек. «Вот бедняги», – думала она, проходя мимо подобной лавочной компании. Жизнь фактически закончилась, а ее видимость продолжается. Хорошо, если рядом крутится опекаемый внучонок, – хоть какая-то польза человечеству. А то – весь день в пустопорожних пересудах. Жизнь после жизни. Ужас.
Про себя Вера Ивановна точно знала, что с ней такого не произойдет. У нее не то что часов – минут свободных нет. И все это спрессованное время она проживает с такой радостью и с такой самоотдачей, что мысли о пустой старости просто не приходили в голову.
А если и приходили – то не пугали. Ну, побежит в очередной раз с улыбкой по своим докторским делам. Ну, станет ей вдруг плохо. Так и упадет на бегу. С улыбкой. Что ж здесь страшного?
Ан не вышло.
Прошла она мимо скамейки – такая же бабуля, как и те, кто там сидит, даже, скорее всего, постарше большинства – и потопала потихоньку на свой пятый этаж без лифта.
Еще одно напоминание о собственном безрассудстве.
Сколько раз Надюшка предлагала купить ей квартирку в доме поновее – всегда отказывалась. А теперь вот сустав на правой ноге болит все сильнее. И у Надюхи на обмен денег нет. Как кризис начался, Вера Ивановна про ее дела даже вопросы не задает – по лицу все видно. Шикарный «мерс» свой сменила на что-то маленькое, офис поменяла на попроще. Просить у дочки новую квартиру в такой ситуации – просто не уважать себя.
Поэтому Вера Ивановна теперь выходит из дому редко. Может, раз в неделю. Только по важной надобности.
Правда, гуляет каждый день, по два раза, не менее чем по часу в каждый выход. Благо в этой пятиэтажке Хрущев уже допустил такие архитектурные излишества, как крохотный балкончик. Ее балкончик выходит во двор, плотно заросший высоченными старыми тополями. Так что, сидя в шезлонге и прищурившись, вполне можно представить, что отдыхаешь на загородной даче.
А вообще ей грех жаловаться.
Почитаешь газеты, посмотришь телевизор – аж страшно становится.
Сестра с братом за миллиард долларов судятся. Причем точно не последний миллиард у каждого. Сын с отцом – за квартиру бьются. Дочка маму в дом престарелых ссылает, чтоб жить не мешала.
Слава богу, у них в семье таких ужасов не водилось. Надюха с Вичкой для нее – всё. И она для них, похоже, тоже. Свою Бабулю эти девочки точно никуда не сошлют.
Так что ни с деньгами, ни с продуктами, ни с заботой, ни – самое главное в жизни – с любовью близких у Веры Ивановны проблем нет.
Проблемы есть с возрастом – пошли болячки.
И со свободным временем – непонятно, куда его девать.
И если уж совсем откровенно – то со смыслом жизни.
Потому что теперь, уйдя в восемьдесят лет с последней работы в районной поликлинике, ей совершенно непонятно, зачем она живет.
Когда попыталась по привычке – в семье никогда ничего друг от друга не скрывали – объяснить проблему Надюшке, та просто взорвалась от гнева.
– Мамочка, ты в своем уме? – чуть не орала она, почему-то решив, что Вера Ивановна затаила суицидные намерения. – Ты думаешь, что говоришь? Какое отсутствие смысла? Ты меня родила. Ты Вичку воспитала. Ты заслужила свой отдых. Ты за него пахала всю жизнь.