Вера, Надежда, Виктория
Шрифт:
Остановил цыгана один из местных отцов. Выстрелом из охотничьего ружья. Сам уехал на десять лет на зону. Цыганская семья съехала неизвестно куда, даже дом не продала в спешке, он так и остался самым большим в деревне. Только теперь еще и самым пустым.
Результат: героин деревенским и поселковым подросткам стал толкать мерзавец славянской национальности. Радикальное устранение криминального цыгана никоим образом не решило проблемы.
– А как же про чужой монастырь? Слово не воробей. – Вичка была весьма
– А я от него и не отказываюсь, – подписался Береславский. – Из биологии известно: каждый вид животных инстинктивно не доверяет чужакам. Кстати, внутри вида тоже. Я тут недавно, например, полностью разочаровался в шимпанзе.
– Чем они тебя так? – удивилась Наталья, знавшая страстную любовь мужа к передачам из жизни животных.
– Показали документальный фильм про их семью. Сухой сезон, ягоды и листья кончились, а еда нужна. Они подманили молодого самца из чужой стаи, убили его и съели сырым. Муж нежно угощал жену оторванной рукой гостя. Восполнили, так сказать, нехватку протеинов.
– Все как у людей, – рассмеялся Игумнов.
– К сожалению, – сухо согласился профессор. – Так вот, недоверие к чужакам – биологически естественно. А если чужаки принципиально подчеркивают свою чужеродность, то недоверие будет лишь возрастать.
Короче, меня не напрягают ни кавказцы, ни правоверные, ни азиаты, ни гомосеки. Если они отправляют чуждые мне культы не на моих глазах и, главное, не принуждают к этому меня, мне безразличны их взгляды и верования. Кстати, заметили, что на буддистов никто не жалуется?
– Потому что их мало, – неполиткорректно предположил Ванечка.
– Потому что они никому ничего не навязывают, – не согласился с ним Ефим. – Правда, поэтому же их мало.
– А вот скажите, – ехидно вопросила Вичка. – Если муэдзин будет по утрам петь рядом с вашей квартирой, вы возмутитесь?
– Непременно, – ответил профессор, с ужасом представив, что его сладкий утренний сон больше ему не принадлежит.
– А почему против церковных колоколов не протестуете? Они ж тоже спать мешают?
– Вот я и говорю про монастырь, – даже обрадовался профессор. – Мне колокола спать не мешают. Они органично вошли в мою жизнь. А до этого – в жизнь многих поколений моих предков. Колокольный звон и церкви – часть России и часть меня, даже если я не являюсь христианином. Если б мои предки жили в Саудовской Аравии, я бы не рефлексировал на утренних муэдзинов.
А потом, я изъездил весь мусульманский мир. И меня не возмущает, что в Эмиратах нельзя выпить, а на Мальдивах – увидеть на пляже девчонок топлесс, – тут Береславский бросил взгляд на Наташку, но жена явно пропустила вольность. – И когда в Казани друзья-мусульмане повели показать мечеть – я снял обувь, то есть делал все, как делали они. Почему же в Москве, если я хочу такого же уважения к моим привычкам и традициям, то сразу становлюсь националистом?
– Ладно, отбились. – Вичка, остыв, начала терять интерес к спору.
– А как насчет велосипедистов? – спросил Игумнов. –
– Велосипедистов – ненавижу! – под общий смех не смог соврать профессор. – Едешь на машине – они то тут, то там. Выскакивают, как черти из коробочки. Хуже них – только мотоциклисты.
– С вами все ясно, – подытожила злопамятная Вичка.
На этом политдискуссия закончилась.
В следующий – и последний в этой дороге – раз остановились ближе к вечеру, и снова в кафе – на пикник не было времени, иначе опять пришлось бы ехать в темноте.
Это было обычное придорожное кафе-изба, уже в Псковской области.
Когда Ефим туда вошел – ему не понравилось.
Пахло как раз вкусно: шашлычком и деревянным «духом». Он не сразу понял, что насторожило: теплая компания из четырех мужчин сидела в темном углу, и оттуда тянуло запахом затянувшейся пирушки, а также матерком, используемым не как ругань, а как часть бытовой речи.
Ефим хотел даже вернуть всех в машину, но потом решил, что Муравьиный Папка не стал бы насылать на их головы бригаду пьяниц. И предложил собравшимся заказать себе еду.
Снова сдвинули столы и дружно глотали слюнки в ожидании заказанного.
Однако спокойно поесть им не дали.
Сначала из подвешенных под потолок колонок полилась громкая музыка. Этакий медляк с блатными интонациями.
Потом к их объединенным столикам подошли кавалеры. Как будто в продолжение предыдущего разговора, здесь, похоже, присутствовали все вышепоименованные целевые группы, кроме гомосексуалистов и велосипедистов. Двое молодых, лет около тридцати, славян, один среднего возраста кавказец и один – самый старший по годам – с характерным раскосом глаз, что, впрочем, для России, после трехсот лет монгольского ига, не является чем-то чужеродным.
Не меняя лексикона, они пригласили на танец Вичку, Надежду и Наталью.
Вчетвером, так сказать, троих.
В воздухе запахло разборкой.
Ванечка напрягся, глаза его стали стальными. Игумнов сидел в углу и не предпринял ничего, чтобы выйти из-за стола. Бориска, поправив очки, спокойным голосом попытался объяснить подошедшим, что дамы очень голодны с дороги и хотели бы сначала поесть. Профессор же, сидевший с краю, сразу тихо встал и вышел из помещения.
Атмосфера в кафешке тем временем продолжала накаляться.
– Брезгуете, значит? – явно нарывался на скандал кавказец.
– Никто никем не брезгует, – вступила Надежда. – Просто мы хотим есть. Поедим – потанцуем. – Было очевидно, что прежде всего следует успокоить набравшихся авторитетных ухажеров. На персонал надежды не оставалось: не захотев ссориться с, видимо, хорошо известными им персонажами, женщины просто попрятались в служебке.
– Вы подождите, пока мы поедим, ладно? – тоже умиротворяюще произнесла Наталья.
Вичка пыталась ответить уродам гораздо более ядовито, но ее чуть не силой удерживал Борис.