Вербное воскресенье
Шрифт:
Не важно. Я со своей дочерью-христианкой не спорю о религии. Да и зачем? Зато я задумал пьесу о Страстях Христовых, в которой вообще не упоминается Бог, но от этого она не становится менее возвышенной. Рассказывает она по-прежнему об Иисусе Христе.
Я опишу вам лишь последнюю сцену:
Римские солдаты, используя древние полицейские процедуры, сделали все, чтобы лишить Иисуса чувства собственного достоинства и уважения в глазах окружающих. Они раздели и выпороли его. Они надели на него терновый венец. Они заставили его тащить свой тяжелый крест. Они прибили к кресту его руки и
Группа обычных людей, которым жаль Иисуса, хочет снять его с креста, перевязать раны, накормить и напоить его. Они приближаются к кресту, но их останавливает римский солдат. Он говорит, что люди могут стоять у подножия креста, но им воспрещается прикасаться к Иисусу, не говоря уже о том, чтобы облегчать его страдания.
Таков закон.
И вот эти обычные люди — мужчины, женщины и дети — собираются у креста. Они говорят с Иисусом, поют с ним в надежде, что это скрасит его мучения. Они жалеют Христа вслух. Они пытаются почувствовать его боль, как будто надеясь забрать себе часть его боли.
Потом они опускаются на колени. Они устали.
Теперь на сцену выходит богатый римский путешественник, наживший состояние на месопотамском ячмене. Я вывел его богачом, потому что богатых все ненавидят. Распятий он повидал достаточно, по всей Римской империи. Кресты в те времена встречались так же часто, как нынче фонарные столбы.
Путешественник решает, будто люди, что вздыхают и плачут, стоя на коленях, преклоняются перед человеком на кресте. Он шутливо говорит им:
— Надо же! Вы перед ним так преклоняетесь, как будто считаете его сыном своего бога.
Одна из женщин у креста, возможно, Мария Магдалина, отвечает ему:
— О нет, сэр. Будь он Сыном Бога, он не нуждался бы в нас. Но из-за того, что это обычный человек, такой же, как все мы, ему нужно наше участие — и мы делаем все, что в наших силах.
Я понял, сейчас вижу не сон. Спасибо вам за внимание.
НЕПРИСТОЙНОСТЬ
Райя Пэган Кокс, любезная и симпатичная женщина, родилась в городе Коламбия-Сити, на северо-востоке штата Индиана, между Форт-Уэйном и Вайнона-Лейк. Семья Кокс считалась приличной, но отец спился и потерял работу.
Из-за этого Райе, которая сама еще была почти ребенком, пришлось самостоятельно вытягивать себя и младшего брата из нужды и небытия. Она поступила в Висконсинский университет, где получила степень магистра классических языков. Ее диссертационной работой стал школьный учебник по английским заимствованиям из древнегреческого и латыни. Многие школы по всей стране взяли этот учебник на вооружение, что дало ей возможность оплатить учебу брата в медицинской школе. Младший Кокс нашел себе работу в Голливуде, многие знаменитые кинозвезды предпочитали рожать в его клинике.
Райя вышла замуж за небогатого индианаполисского адвоката. Она давала уроки латыни, греческого и английского, а также занималась организацией выступлений заезжих лекторов и музыкантов. Время от времени она писала смешные и остроумные рассказы для журналов. Это позволило ей отправить своих сына и дочь в лучшие частные школы, несмотря на Великую
Три года назад Райя скончалась, ее похоронили на кладбище «Краун-Хилл» в Индианаполисе, где-то между Джоном Диллинджером, грабителем банков, и Джеймсом Уиткомбом Райли, знаменитым поэтом. Я ее очень любил как моего хорошего друга. Она была моей первой тещей.
Я упоминаю о ней в главе про непристойности, поскольку она считала, что я использую в своих книгах некоторые нецензурные слова ради шумихи, чтобы поднять продажи. Она говорила мне по-дружески, что в кругу ее друзей эти слова имели противоположный эффект. Ее друзья больше не могли читать мои книги.
«Индианаполис мэгезин» в статье, которую я уже цитировал, практически повторил ее слова. Автор хвалил темы моих ранних книг, «Механическое пианино», «Сирены Титана», «Мать-Тьма»: «…неприятие войны и смерти, зияющая пустота, которую технология привносит в современную жизнь». Однако дальше он писал: «Но потом, несмотря на то что тематика его романов осталась прежней, стиль стал меняться. В тексте начали появляться мелкие непристойности, а в „Завтраке для чемпионов“ похабные слова и рисунки стали нормой. При чтении этих фрагментов представляется мальчуган, который показывает язык учителю».
Мальчугану, который показывает язык, было тогда уже за пятьдесят. Не один десяток лет прошел с тех пор, как мне хотелось шокировать учителя или кого-то еще. Я всего лишь хотел, чтобы американцы в моих книгах говорили так, как они говорят в реальной жизни. Почему бы и нет, спрашиваю я вновь, особенно после того, как Райя Пэган Кокс, земля ей пухом, уверила меня, что ее мои ругательства совершенно не задели.
Если бы я поговорил с друзьями Райи, они бы сказали мне то же самое — что слышали непристойные слова много раз и это их не шокировало. Но они все равно настаивали бы, что такие слова должны оставаться непечатными. Это неприлично. А нарушать приличия нехорошо.
Но еще в начальной школе я заподозрил, что запрет на слова, которые не полагается произносить приличным людям, был на самом деле уроком, заставлявшим нас молчать не только про свои тела, но и про многое, многое другое — чересчур многое, наверное.
Догадка подтвердилась, когда я учился в четвертом классе. Отец отшлепал меня при гостях за плохое поведение. Это был единственный раз, когда кто-то из моих родителей ударил меня. Я не употреблял перед гостями слов вроде «говно», «блядь» или «жопа». Я задал им экономический вопрос. Но отца так оскорбил мой вопрос, словно я обозвал гостей «тупыми пердунами». Кстати, они и вправду были тупыми пердунами.
В стране вовсю бушевала Великая депрессия. Шел, кажется, 1932 год. Двумя годами раньше меня забрали из частной школы и перевели в обычную, так что среди моих одноклассников уже не было детей богачей и политиков. Зато были дети механиков, клерков и почтальонов. Меня восхищало, что их матери умеют готовить. Моя мать не умела. Их отцы сами копались в моторах автомобилей, ремонтировали крышу и так далее. Давление среды, самая мощная сила во Вселенной, заставило меня презирать класс, к которому принадлежали мои родители.