Верхний ярус

Пауэрс Ричард

Он пытается посмеяться в ответ, но она, похоже, не шутит.

Утром они выезжают. Машина набита до отказа. Пять часов на запад — и они знают друг друга так хорошо, насколько можно, если не хочешь катастрофы. Пока она ведет, он рассказывает ей то, чего не рассказывал никому. О той незапланированной ночевке в Омахе, о приезде домой, о том, как отравились родители и бабушка.

Она касается его руки.

— Я знала, что все было так. Почти так.

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ Оливия говорит:

— Тебя совершенно не смущает тишина.

— Долго

практиковался.

— Мне нравится. Мне самой надо наверстать.

— Я хотел спросить… Не знаю. Твоя поза. Твоя… аура. Ты будто искупаешь какие-то грехи.

Она смеется, как десятилетняя.

— Может, и так.

— Какие?

Оливия находит ответ на западном горизонте, клокочущем далекими горами.

— Искупаю, какой я была стервой. Какой не была заботливой.

— В этом особое удовольствие — когда не говоришь.

Она вертит мысль со всех сторон и, похоже, соглашается. Он думает: «Если бы мне пришлось сидеть в тюрьме или бункере во время войны, в напарники я бы выбрал ее».

В мотеле за Солт-Лейк-Сити клерк спрашивает:

— Одна или две кровати?

— Две, — говорит Ник и слышит рядом детский смех. В ванной они устраивают неловкий танец. Потом еще час не спят, болтая через двухфутовую пропасть между кроватями. Многословно в сравнении с тысячей миль, что они сейчас проехали.

— Я никогда не участвовала в протестах.

Ему надо подумать: был же в колледже какой-нибудь акт политического негодования. С удивлением Ник говорит:

— Я тоже.

— Представить не могу, кто бы не присоединился к этому.

— Лесорубы. Либертарианцы. Те, кто верят в предназначение человека. Те, кому нужны веранды и крыша.

Скоро глаза закрываются сами собой, его уносит в сон — в еженощный приют растительного избавления.

НЕВАДА ТАКАЯ ШИРОКАЯ И МРАЧНАЯ, что вся человеческая политика кажется смешной. Пустыня зимой. Ник тайком подглядывает, как ведет Оливия. Ее чуть ли не мутит от благоговения. В горах Сьерра Невада они сталкиваются с метелью. Нику приходится купить у придорожного спекулянта цепи. На Перевале Доннера автомобиль застревает за фурой — обе полосы закупорены металлом, все идут со скоростью шестьдесят миль в час по утрамбованному снегу. Ник ведет машину чуть ли не телепатически, находит просвет в левой полосе, пытается обогнать грузовик. Потом — белая мгла. Марлевый бинт на лобовом стекле.

— Оливия? Блин. Я ничего не вижу!

Машина вываливается на обочину и виляет обратно. Он с трудом удерживается на полосе, ускоряется, пробирается вслепую и уклоняется от смерти в паре снежных дюймов.

Спустя мили Ника все еще трясет.

— Господи боже. Я чуть тебя не убил.

— Нет, — говорит Оливия, будто кто-то ей рассказывает, что случится дальше. — Этого не будет.

Они спускаются по западному склону в Шангри-Ла. Меньше чем через час мир снаружи их капсулы меняется: вместо хвойных лесов, занесенных снегом, перед ними предстает широкая зеленая Центральная долина с цветущими на берегах шоссе многолетними растениями.

— Калифорния, — говорит Оливия.

Ник даже не пытается скрыть улыбку.

— Пожалуй, ты права.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ДУГЛАСА В СУДЕ.

— Вы обвиняетесь в препятствии официальному делу, — говорит судья. — Вы признаете свою вину?

— Ваша честь. От этого официального дела несет, как кучи чего-то вонючего и собачьего на тротуаре.

Судья снимает очки и потирает переносицу. Заглядывает в пучины юриспруденции.

— К сожалению, к вашему делу это не имеет отношения.

— Позвольте со всем уважением спросить, ваша честь: почему?

За две минуты судья объясняет, как устроен закон. Собственность. Гражданская власть. Все.

— Но чиновники пытались помешать демократии.

— Для любой группы граждан, желающих правосудия в случае любого решения мэрии, существуют суды.

— Ваша честь, я награжденный ветеран. Мне дали Пурпурное сердце и Крест ВВС. За последние четыре года я посадил пятьдесят тысяч деревьев.

Он привлек внимание суда.

— Я прошел сам не знаю сколько тысяч миль, втыкая саженцы в землю и стараясь хоть чуточку откатить прогресс. Потом я узнаю, что на самом деле даю сволочам повод срубать больше старых деревьев. Простите, но столкновение с дуростью в городском парке вывело меня из себя. Вот и все.

— Вы уже были в тюрьме?

— Сложный вопрос. И да, и нет.

Суд размышляет над решением. Подзащитный препятствовал работе частного лесоповального подрядчика, вырубавшего парк в глухую ночь по решению мэрии. Он не трогал бригаду. Не уничтожал собственность. Судья дает Дугласу семь дней условно плюс штраф в двести долларов либо три дня общественного труда — сажать орегонские ясени для городского лесоводства. Дуглас выбирает сажать. Когда он приносится из зала суда обратно в мотель, его пикап уже эвакуировали. Вымогатели требуют за него триста баксов. Он просит придержать пикап, пока собирает деньги. Надо выкопать серебряные доллары.

Затем он надрывается ради города, сажает деревья целую неделю — дольше, чем требуется по сроку.

— Почему? спрашивает лесовод. — Если необязательно?

— Ясень — благородное дерево.

Прочное, как мало что. Материал рукояток и бейсбольных бит. Дуглас любит эти сложные перистые листья, как они рассеивают свет, от него жизнь кажется мягче, чем она есть. Любит зауженные парусные семена. Ему нравится сама мысль сажать ясени, прежде чем сделать то единственное, что действительно должен сделать каждый.

Чем усерднее он трудится, тем виноватее себя чувствует лесовод.

— Не лучший поступок мэрии — то, что случилось в парке.

Небольшая уступка, но человек все-таки на бюджетной зарплате, уже без пяти минут измена.

— Да уж ни хрена не лучший. Под покровом темноты. За несколько дней до слушания, которого ждали жители.

— Жизнь — кровавый спорт, — говорит лесовод. — Как и природа.

— Люди ни хрена не понимают в природе. Или демократии. Никогда не думал, что психи правы?