Верхний ярус
Шрифт:
Она осекается из-за мысли, одновременно приходящей и Хранителю. «Было дело. Тоже срубили».
ДНИ, УНЫЛЫЕ ОТ ДОЖДЯ. Промозглые вечера. А смена так и не приходит. Хранитель совершенствует систему сбора дождевой воды. Адиантум строит биде для женщин. Под конец третьей недели лесорубы принимаются за деревья поближе. Но через пару часов упираются в тупик. Трудно валить стволы размером с небоскребы, когда один сбой пилы, и легкий ветерок может привести к непреднамеренному убийству.
Той
— Простите, что так охренительно долго. В лагере были… небольшие распри. А еще «Гумбольдт» и их войска огородили весь склон. Две ночи назад устроили за нами погоню. Поймали Грифа. Он в тюрьме.
— Они сторожат дерево ночью?
— Мы пришли по первой возможности.
Разведчик передает драгоценный провиант — пачки быстрорастворимого супа, персики и яблоки, хлопья из десяти злаков, смесь с кускусом. Просто добавь воды. Хранитель оглядывает припасы.
— Нас не сменяют?
— Сейчас рисковать нельзя. Мохоед и Серый Волк испугались угроз расправой и ушли домой. У «Оборонных сил» не хватает людей. Перебои со связью. Если честно, мы сейчас под огнем. Можете посидеть хотя бы еще неделю?
— Конечно! — говорит Адиантум. — Можем хоть целую вечность.
Он бы тоже не прочь сидеть целую вечность, думает Хранитель, если бы слышал голоса созданий света. Локи содрогается при свете свечи.
— Блин, ну у вас тут и холодрыга. Этот сырой ветер пронизывает насквозь.
— А мы его уже и не чувствуем, — говорит Адиантум.
— Почти, — уточняет Хранитель.
Локи готовится к выходу.
— Пора спускаться, пока и меня с Искрой не поймали. Берегитесь Древолаза Кэла. Серьезно. У «Гумбольдта» есть мужик, который лазает по деревьям голый, только с кошками и большой бухтой троса. Он как только не мешал другим древесным пикетам.
— Как будто лесная легенда, — говорит Хранитель.
— Но он не легенда.
— И он что, снимает людей с деревьев силой?
— Нас двое, — объявляет Адиантум. — И мы уже нашли равновесие.
ЛЕСОРУБЫ ПЕРЕСТАЮТ ПРИХОДИТЬ. Спорить-то больше не о чем. Иссякают и поставки «Оборонительных сил». «Наверное, мы еще в осаде», — говорит Хранитель. Но кордонов не видно. С тем же успехом люди могли пропасть отовсюду, кроме палеонтологической летописи. Высоко, в кронах, они не видят других животных кроме белок-летяг, которые по ночам гнездятся в тепле их тел.
Оба уже потеряли счет дням. Ник отмечает каждое утро на нарисованном календаре, но, сходив в туалет, помывшись с губкой, позавтракав и помечтав о коллективных произведениях искусства, что воздадут должное лесу, он часто забывает, отметил уже день или нет.
— Какая разница? — спрашивает Адиантум. — Грозы почти прошли. Теплеет. Дни становятся длиннее. Другого календаря нам и не надо.
Хранитель рисует целыми днями. Набрасывает мхи, растущие во всех щелках. Зарисовывает уснею и другие висячие лишайники, превращающие дерево в сказку. Рука движется, образуется мысль: «А кому что нужно, кроме еды?» И те, кто, как Мимас, делает еду себе сам, свободнее всех.
По-прежнему стонут машины, где-то под отвесным холмом. Вблизи — пила, подальше — лесотаска: двое пикетчиков научились различать эти создания на слух. Иногда по утрам это их единственный способ понять, надвигается ли еще система свободного предпринимательства к стене божественных размеров.
— Наверное, морят нас голодом. — Но в этот долгий период, когда к ним не доходят припасы, есть кускус и воображение.
— Погоди, — говорит Адиантум. — Глазом моргнуть не успеешь, как опять вырастет черника. — Она грызет сушеный горошек, будто это курс по философии. — Я раньше и не умела чувствовать вкус.
Он тоже. И не знал, как пахнет его тело — и свежее дерьмо, пока оно превращается в компост. И как меняется мышление, если часами смотреть на резной свет, падающий через ветки. И как шумит кровь в ушах в час после рассвета, пока все живое затаивает дыхание и ждет, что будет, когда рухнет небо.
С каждым порывом ветерка реальность отклоняется от перпендикулярности. Ветреные вечера — эпичный спорт для тандемов. Когда нарастает ветер, нет ничего — совсем ничего, кроме ветра. Он превращает их в дикарей — брезент хлопает, как ненормальный, иголки хлещут до потери сознания. Когда дует ветер, в мозгу больше ничего нет — ни рисования, ни стихов, ни книжек, ни правого дела, ни призвания, только ветер и безумные мысли, бешено мотающиеся вокруг, пока их вид кувыркается сломя голову с семейного древа.
Когда темнеет, остается только звук. Свечи и керосин слишком драгоценны, чтобы переводить их на роскошь чтения. Они понятия не имеют, когда через кордон прорвется следующая поставка, есть ли еще кордон, есть ли еще «Оборонные силы жизни» или любое человеческое объединение, что еще помнит о них, высоко на тысячелетнем дереве, ждущих припасов.
В темноте Адиантум берет Хранителя за руку — другого сигнала не надо. Они зарываются друг в друга, как и каждую ночь, на фоне черноты.
— Где они?
Есть только два варианта, что за «они». Три, если считать созданий света. И его ответ — один на все три.
— Не знаю.
— Может, забыли про этот лес.
— Нет, — говорит он. — Вряд ли.
Лунный свет за спиной набрасывает капюшон на ее лицо.
— Им не победить. Не одолеть природу.
— Но они могут многое запороть на очень долгое время.
И все же в такую ночь, как эта, когда лес играет симфонию на миллион голосов, а ветки Мимаса рвут толстую полыхающую луну, даже Нику легко поверить, что у зелени есть план, благодаря которому эпоха млекопитающих покажется мелким объездом.