Верхний ярус
Шрифт:
— Ш-ш, — говорит она, хоть он и так молчит. — Что это?
Он знает и не знает. Очередная экспериментальная инкарнация — заглянула, объявила о своем местонахождении, опробовала тьму, откалибровала свое место в гигантском улье. Сказать по правде, у него тяжелеют веки, и он не может удержать ее вопрос, тот вырождается в иероглифы. Без возможности одомашнить мрак или как-то его использовать Хранителя накрывает сон. Но все-таки ему хватает сил осознать: «Я впервые так долго живу без того, чтобы меня не накрыло хандрой».
Они спят. Уже не привязываются. Но еще держатся друг задруга, часто, так что если скатятся с платформы, то вместе.
СНОВА
Оливия сидит на краю платформы, задрав брезент, и смотрит на волнующийся лес. Лысые плеши — все ближе. Она слушает свои бестелесные голоса, свое постоянное успокоение. Они приходят не каждый день. Она достает свой блокнот и набрасывает пару стишков меньше секвойного семечка.
Он смотрит, как она моется губкой и водой, скопившейся в брезенте.
— Твои родители знают, где ты? На случай… если что-то произойдет?
Она оборачивается, голая и дрожащая, хмурится, будто это вопрос по углубленной нелинейной динамике.
— Я не разговаривала с родителями с тех пор, как уехала из Айовы.
Уже чистая и одетая, через семь градусов спуска солнца, она добавляет:
— И нет.
— Что нет?
— Ничего не произойдет. Меня успокоили, что у этой истории хороший конец. — И она гладит Мимаса, который даже в своем преклонном возрасте сегодня съел и добавил к своей массе два литра углерода.
ОНИ ЧИТАЮТ В СПАЛЬНИКАХ бесконечными часами. Читают все книжки, оставшиеся от прошлой смены в местной библиотеке. Читают Шекспира, поставив толстый томик на животы. Читают по пьесе в день, разыгрывая роли. «Сон в летнюю ночь». «Король Лир», «Макбет». Читают два великолепных романа, один — трехлетней давности, другой — стадвадцатитрехлетней. Под конец старого ей трудно удержать голос от дрожи.
— Ты любишь этих людей?
Его истории захватили. Его волнует, что будет дальше.
Но ее — ее сломали.
— Любовь? Вау. Ну, может быть. Но они же все заперты в обувной коробке и понятия об этом не имеют. Так и хочется их тряхнуть как следует и крикнуть: «Вылезайте из себя, блин! Оглянитесь вокруг!» Но они не могут, Никки. Все живое для них навсегда за гранью.
Ее лицо сморщивается, глаза снова оголяются. Оливия плачет до слепоты, даже по вымышленным созданиям.
ОНИ ОПЯТЬ ЧИТАЮТ «ТАЙНЫЙ ЛЕС». Он как тис: со второго взгляда открывается больше. Они читают, как ветка знает, когда расти. Как корень находит воду — даже воду в трубе. Как пятьсот миллионов корней дуба могут повернуть с пути конкурента. Как листья в «застенчивой кроне» оставляют зазор между собой и соседями. Как деревья различают цвета. Читают о дикой фондовой бирже, торгующей товарами ручного производства — как над землей, так и под ней. О сложных ограниченных партнерствах с другими видами жизни. Об изобретательных способах разнести семена на сотни миль. О хитростях размножения, которым подвергаются ничего не подозревающие подвижные создания на десятки миллионов лет моложе деревьев. О взятках зверям, которые мнят, будто получили обед на халяву.
Читают об экспедициях по пересадке мирры, изображенных на рельефах в Карнаке три тысячи пятьсот лет назад. Читают о деревьях, которые мигрируют сами. О деревьях, которые помнят прошлое и предсказывают будущее. О деревьях, которые гармонизируют свое плодо- и орехоношение расширяющимся хором. О деревьях, которые бомбят землю, чтобы выросли только их отпрыски. О деревьях, которые призывают себе на помощь воздушные силы насекомых. О деревьях с такими полыми стволами, что там умещается население маленькой деревеньки. Листьях с мехом на нижней поверхности. Утонченных черенках, разгадывающих ветер. О круге жизни на столбе мертвой истории, где каждый слой настолько толстый, насколько был щедрым творящий сезон.
— ЧУВСТВУЕШЬ? — спрашивает она под буйством западного неба однажды ранним вечером — а может, и следующим. И без всяких объяснений он знает, о чем она. Теперь Ник читает ее мысли, столько часов они провели вместе в бесцельном созерцании, колено к локтю, локоть — к колену.
«Ты чувствуешь, как она поднимается и исчезает? Эта стоячая волна постоянных помех. Такая вездесущая, что даже не замечаешь, когда она тебя окутывает. Человеческая уверенность. Она не дает увидеть даже то, что находится прямо под носом, — и теперь пропала». Он чувствует — чувствует. Дерево — словно какой-то исполинский маяк. Они вдвоем превращаются в существ, работающих на точках пятнистого солнца, проникающих через ветки Мимаса.
— Давай взберемся на вершину, — говорит Оливия. И не успевает он возразить, как уже смотрит на чумазую горгулью, пристроившуюся на поколотом молниями шпиле: ноги охватили трубу, бегущую до земли, руки — вскинуты и просеивают небо.
НОЧЬЮ НИК ГЛУБОКО СПИТ зеленым сном, но тут Мимас содрогается, и Ник перекатывается к краю платформы. Рука хватается за тонкий сук. Он вцепляется в него, глядя на двадцать этажей внизу. За ним вскрикивает Оливия. Он торопится обратно на середину платформы, когда порыв еще сильней подхватывает брезент и приподнимает всю конструкцию. Ветер разжижает воздух, ливень пронзает их своими иглами. Ник вскидывает глаза на оглушительный треск. В тридцати футах над ним отрывается сук толще его ноги и падает в замедленном движении, ломая по пути другие ветки.
Яростные шквалы впечатывают Оливию в Мимаса. Она в истерике впивается в платформу. Ствол отклоняется на пару футов от вертикали, потом отшатывается на столько же в другую сторону. Ник качается, как подвижный груз на самом высоком в мире метрономе. Так же, как знает все, он понимает, что умрет. Сжался от челюсти до пальцев ног, прилепился к жизни всеми силами, какие остались. Если отпустит — земля все решит за него.
Кто-то кричит ему через ливень. Оливия.
— Не. Сопротивляйся. Не сопротивляйся!
Слова хлещут его и приводят в чувство. Она права: поджавшись, он не переживет и следующие три минуты.
— Расслабься. Катайся!
Он видит ее глаза — обезумевший зеленый селадон. Оливию мотает в диких изгибах, ловкую, словно буря ей нипочем. Через пару секунд он видит, что так и есть. Секвойе — нипочем. Тысяча таких бурь прошла через эту крону, десятки тысяч, и все, что приходилось делать Мимасу, — так это поддаться.
Ник сдается на милость гнева, как поступало это дерево целое тысячелетие убийственных бурь. Как восемьдесят миллионов лет поступали все sempervirens. Да, бури валят деревья таких размеров. Но не сегодня. Вряд ли. Сегодня на этом ветру верхушка секвойи не опаснее земли. Просто гнись и поддавайся.