Верховники
Шрифт:
Вслед за князем Иваном один за другим поднялись на эшафот Иван и Сергей Григорьевичи Долгорукие. Эшафот не смывали, и головы их клали прямо в кровь. Священник, благословлявший Сергея Григорьевича, поскользнулся в кровавой луже и упал. Солдаты бросились поднимать попа. Но крест, который священник дал Сергею поцеловать, был уже забрызган мученической кровью. И в эту минуту страшный женский вопль: Серёжа! Серёженька! — вдруг вырвался из толпы, и он увидел, как двое солдат держат и не пускают его Сонюшку! Он вскочил с колен и крикнул звонко:
— Спасибо, что пришла! Береги сына! — затем оттолкнул палача и сам смело положил голову на плаху — он уже не боялся смерти!
Василий Лукич шёл на казнь последним из Долгоруких. Да так и должно было быть: он был отныне старшим в этом боярском роду. С ним и рубили голову главе рода, потому что оставшиеся Долгорукие рода боле не представляли — остались отдельные фамилии, каждая из которых жила наособицу.
И перед городскими валами Новгорода в 1739 году рубили головы не токмо отдельным государевым ослушникам, рубили голову последнему боярскому роду. Столетиями до того бояре и в Москве, а до того и в Господине Великом Новгороде были не просто верхушкой дворянства, а отдельным сословием, и сила этого сословия держалась на вотчине — кровном земельном уделе и родовой чести. Долгорукие веками бились за Долгоруких, а Голицыны за Голицыных. Силу этого сословия пытались подорвать и Иван III, и его сын Иван Грозный. Но кровавые казни Грозного не сломили боярство, и в XVII веке Романовы пошли на уступки, и родился закон: царь и бояре приговорили. Сломили бояр время и Пётр Великий. И последним усилием гибнувших боярских родов был 1730 год. И теперь, в 1739 году, перед новгородскими валами расправлялись с памятью о 1730 годе. Но 1730 год был не последней боярской смутой — он нёс с собой кондиции, первые, ещё смутные мечты россиян об ограничении самодержавства, политических свободах и конституции. И всё же для Долгоруких казнь сия была концом рода.
И Василий Лукич Долгорукий, — хотя в Париже его и называли Le plus poli et plus ai mable Romme des Russes de son temps (самый любезный и воспитанный русский человек своего времени), — по своим понятиям о роде и родовой чести оставался последним родовитым русским боярином и, наблюдая, как достойно приняли казнь и князь Иван, и Григорьевичи, проникался ещё большим уважением к своему роду. Ему, эпикурейцу по натуре, который способен был найти радость в самых мелких проявлениях природы — например, в игре весёлого солнечного луча на потемневшем зеркале вод осеннего Волховца, — ох как не хотелось расставаться с жизнью. В последний раз он окинул взором широкий простор, расстилавшийся за эшафотом. И глаз его очертил круг от дальнего сельца Болотова, где, по преданию, жил ещё Гостомысл, до повисшей словно в воздухе в синей осенней дымке Нередицы, скользнул к куполам Юрьева монастыря, за которыми угадывалось сказочное Ильмень-море, и замкнул на блестящем золочёном куполе новгородской Софии. «София — сиречь символ мудрости и знаний! И да поможет моей России святая матерь София!» И Василий Лукич сам шагнул навстречу палачу.
Ещё наказывали кнутом молодших братьев князя Ивана Алексея и Николая (последний был приговорён также к урезанию языка за недоносительство о преступных разговорах своего старшего брата), а народ уже расходился с поля казни. И ежели шли на казнь радостные и возбуждённые, то вертались притихшие и сумрачные. Забыли новгородцы к тому времени казни Ивана Грозного, не ведали и не знали, что в век просвещения российского и вдруг могут быть такие страшные мучительства. Сердцам было зябко. И, точно чувствуя общее настроение толпы, прибежавшие с Балтики тучи наглухо закрыли солнце, и полился нудный, бесконечный ноябрьский дождь. Над куполами новгородских белоснежных церквей кружилось чёрное воронье.
ГЛАВА 6
Когда покатились на Скудельничьем поле головы Долгоруких, страшный крик разорвал ночную тишину новгородского Горицкого девичьего монастыря. Кричала секретная колодница, узница монастырской тайной тюрьмы княжна Екатерина Долгорукая.
Известие о казни брата и дядьёв доставила ей монашка-приставница, приносившая воду и пищу в тайную келью, запертую дубовой, окованной железом дверью. Жёсткие серые глаза здоровенной девахи недобро усмехались над криками бывшей государыни-невесты.
— Кричи, кричи! — смеялась надсмотрщица над слезами Екатерины. — Кричи, кричи! Открой душу! Ругай в открытую и Бирона, и Остермана, и саму императрицу! А я тотчас же всё и передам матушке игуменье!
Ох как ненавидела девка-приставница гордячку Долгорукую. Ведь княжна и в монастырском узилище не потеряла свою спесь: жаловалась на дурную пищу и грязную постель, требовала, чтобы подавали ей каждый день горячую воду.
— Ишь, неженка! А колодезной воды не хочешь! — Надсмотрщица открыто смеялась над слезами Долгорукой. Помнила, как вчера ещё княжна на справедливые замечания, что негоже по ночам жечь свечи и разорять тем монастырь, со спесью бросила: «Уважь свет и во тьме: я княжна, а ты холопка, иди прочь!» — Ну вот и повой, повой! — Приставница с наслаждением рассматривала бьющуюся головой о зарешеченное окошко княжну. — Всё одно вой твой никто не услышит из-за толстой двери! — И вслух продолжала добавлять подробности страшной казни: — А молоденького братца твоего Александра, что ножичком себе в тюрьме брюхо вспорол, на эшафот-то на носилках внесли. Там ему язычок блудливый и отрезали. И то добро! Будет знать, как поносные речи про матушку государыню вести!
Она и дальше собиралась растравлять душу несчастной, но та вдруг опомнилась и от окна с такой силой бросилась на свою ненавистницу, что здоровенная девка отлетела к параше, а княжна, открыв дверь, выскочила во двор и тёмной тенью проскользнула к воротам.
— Держи её, держи! — заорала опомнившаяся девка ночным сторожам, что охраняли монастырские ворота, но куда там!
Разъярённая Екатерина одного стража оттолкнула, другому чуть глаза не выцарапала. И пока сторожам на подмогу не подоспела надсмотрщица с лопатой в руках и не ударила крепко княжну сзади по затылку, бой у ворот продолжался.
На этот шум и крики явились из своих келий монашенки, высыпали с причитанием послушницы и наконец выплыла сама мать игуменья. Посмотрев на лежащую в беспамятстве на сырой осенней земле Долгорукую, она строго вопросила приставницу:
— Ты ей, что ли, о братьях поведала? Ты! — И заключила сурово: — Месяц поститься будешь, устав не соблюла, выпустила узницу!
— А эту... — указала сторожам на Долгорукую, — поднять с бережением и запереть с тщанием. Присматривать за ней отныне сама буду. Мы за неё перед самим Светлейшим Синодом в ответе. Да что Синод! Перед самой императрицей ответны!
Мать игуменья сдержала своё слово и на другой день посетила узницу. На голову Екатерине положили уже холодную примочку, сидела она тихо, перебирала свои венчальные наряды. По неизъяснимой прихоти Тайной канцелярии ей дозволили забрать в узилище весь свой гардероб.
— Вот это шитое золотом платье моему наречённому супругу императору Петру Второму нравилось наособицу! — доверительно прошептала княжна игуменье. И гордо добавила: — Как знать, может, я ещё и явлюсь в нём в церковь!
«Совсем, видать, умом тронулась, несчастная! Словно и не помнит даже страшную участь своих братцев! До венца ли ей? Как бы тебе сейчас не под венец, а следом за братцами на эшафот не взойти...» — подумала мать игуменья. У неё ведь на столе уже лежала неграмотная цидулька девки-надсмотрщицы о поносных для властей предержащих речах и криках бывшей государыни-невесты.
Но сердце у матери игуменьи было русское, жалостливое, и доносу жестокой приставницы мать игуменья ходу не дала, хотя и сама могла за сие умолчание жестоко поплатиться в Тайной канцелярии.
А слова же Екатерины Долгорукой о её новом венчании вышли-таки пророческими. После кончины Анны получила бывшая государыня-невеста полную волю. И в 1745 году с благословления новой императрицы Елизаветы, с которой когда-то водила при дворе весёлые кадрили, венчалась она с генерал-аншефом Александром Романовичем Брюсом. Однако после венчания Екатерина не поспешила в свадебное путешествие, а отправилась в Новгород посетить общую могилу казнённых Долгоруких. И поставила над той могилкой часовенку. Боле же не успела — простудилась на ледяном осеннем ветру на Скудельничьем поле и по возвращении в Петербург заболела. В горячке перед кончиной наказывала: