Верховники
Шрифт:
Весной 1738 года, в самый разлив, когда Сосьва разлилась на пять вёрст и Берёзов-городок превратился в остров, на реке появился дощаник, и с дощаника того сошёл розовощёкий господин в партикулярном немецком платье, но с явной офицерской осанкой.
«Глянь-кось, какой чудной дяденька!» — звонко крикнул малец у пристани, и все с откровенным любопытством воззрились на заезжего немца. «Да, тут дядюшка не совсем продумал моё инкогнито — сие не Петербург, где в подобном наряде можно затеряться в толпе на Невской першпективе!» — сердито размышлял капитан Ушаков о глубоком прожекте своего дядюшки, главы Тайной канцелярии Андрее Ивановиче Ушакове, — прибыть тайно в Берёзов и на месте выявить все обстоятельства насчёт заговора Долгоруких.
— Капитан Ушаков, из Петербурга, прибыл инкогнито, — сообщил он приставу Петрову и воеводе Бобровскому, вручая им письмо от главы Тайной канцелярии. Сибиряки отвели взоры, дабы не усмехнуться открыто. Ушаков ту невольную усмешку уловил и решил: коль машкерады не задались, будет действовать иными способами. В тот же день он заявился к ссыльным и объявил Долгоруким, что прислан из Петербурга, с ведома самой императрицы, дабы позаботиться об их участи. Но что-то настораживало в ледяной вежливости и воспитанности этого молодого человека, точно от него веяло сырым казематным холодом. И, глядя в эти ясные голубые глаза, не хотелось ни просить, ни жаловаться — потому как всё перед ним напрасно, — подумалось и Ивану, и Наталье, и Екатерине. Долгорукие держались с Ушаковым холодно, сторожко, не откровенничали.
Зато Тишин, вызванный тем же вечером к столичному гостю, излил ему душу, подробно описав действия злоумышленников и ту свободу, кою давали им местные власти.
— Вы запишите, всё запишите на бумагу... — единственно о чём просил заезжий путешественник, и даже Тишин вздрогнул — ледяной тюрьмой повеяло от этого вежливого обращения.
Перед отъездом в Тобольск Ушаков вызвал к себе пристава Петрова, спросил жёстко: ведома ли ему инструкция Тайной канцелярии? По той инструкции Долгоруким строжайше запрещено сообщаться с жителями, иметь при себе бумагу и чернила и ходить им токмо в церковь под крепким караулом?
Петров взглянул в эти голубые водянистые глаза и ответил честно:
— Да, ведомо!
— Отчего же не соблюдал? — искренне изумился молоденький капитан.
«Да оттого и не соблюдал, что вокруг живая жизнь, а не мёртвые предписания!» — хотел было ответить Петров, но понял, что этот примерный племянничек своего дяди всё одно его не поймёт, и пожал плечами.
— Так-так! — холодно заключил Ушаков и с тем убыл в Тобольск.
А как только спала вода, в Берёзов-острог прибыли барки с солдатами и доставили берёзовцам нового царского пристава майора Карпова и нового воеводу — бывшего преображенца, Фёдора Шульгина, разжалованного из гвардии за ёрничество и многие пьяные безобразия. И Долгорукие сразу поняли, что их и впрямь ждёт полная перемена в судьбе, и перемена та будет горькая. Первое, что сделал новый пристав, — определил Ивана в одиночную камеру, где ему почти не давали есть. По ночам Наталья молила караул, как тать прокрадывалась к тюремной решётке, передавала Ивану еду, шептала ласковые, ободрительные слова.
Но чем могла она его ободрить — сама ссыльная и снова на сносях.
Между тем острог заполнился взятыми под арест по делу Долгоруких берёзовцами. Привели во двор воеводу Бобровского, атамана Лихачёва, боярского сына Кашперова. Вслед за тем взяли под арест Овцына и иных матросов его команды, привели в острог и местных священников, коим исповедовались Долгорукие. На дальней охотничьей заимке Фёдор Шульгин лично взял бывшего пристава Петрова. Привезли бывшего майора в телеге, со связанными сзади руками. Несмышлёныш Мишутка выскользнул у Натальи, бросился к Петрову: крестный, крестный, ты гостинцу мне из лесу привёз? Бывший пристав в ответ только улыбнулся горько: себя вот привёз, Мишенька!
Всего по делу Долгоруких новые ретивые начальники забрали шестьдесят человек. Взяли даже тётку Аксинью за то, что она приносила Мишутке для игры двух утёнков. Но поскольку нужен был заговор, то и Аксинью с её утятами охотно пришили к делу. В начале сентября 1738 года на отдельной барже мнимых заговорщиков повезли в Тобольск.
Наталья прибежала на пристань, когда Ивана уже увели в трюм. Она кричала, билась, рвала на себе волосы, падала в ноги Шульгину и Карпову, просила о последнем свидании с мужем. Но инструкция запрещала свидания, и свидание дозволено не было. А дабы Наталья не смущала своими криками Берёзов-городок, где и без того намечалось немалое шатание среди народа, вызванное неслыханными арестами, Шульгин приказал на время посадить Наталью на гауптвахту. И Наталью заперли в солдатской темнице. Здесь у неё начались преждевременные схватки и родился сын. Восприемником второго сына стал караульный солдат.
Иван так и не узнал о рождении мальчика. В Тобольске его заперли в одиночную камеру, надели ручные и ножные кандалы и приковали к стене. Капитан Ушаков не доверял никому из сибиряков и допрос вёл самолично, по жёсткой петербургской инструкции. Прежде всего спрашивал о разговорах Ивана с Тишиным. Иван упорствовал, запирался. Тогда его в первый раз подняли на дыбе. Иван закричал страшно, чувствовал, как выворачивают у него кости, и боль пронзительную, и сознался, что беседы вёл. «Ты сам тем спас Тишина от первого кнута, а жаль!» — не без насмешки заметил Ушаков, вытирая платочком мокрые руки. В темнице было сыро и зябко. «Ещё простудишься по здешним морозам!» — Ушаков ушёл, дал костоправам время вправить Ивану вывернутые кости. На втором допросе Ушаков пытал, почему Иван не сдал дипломы на гофюнкерский и обер-камергерский чин и рукописную книгу о коронации Петра II, найденные у него при аресте.
— Сии дипломы дороги мне как память о покойном государе! — со спокойным мужеством ответствовал Иван.
— Это хорошо, что у тебя появилась память! — усмехнулся Ушаков. — Вспомни-ка, что ты знаешь о подложном завещании, составленном тобою с Василием Лукичом? Не помнишь? Ну что же, продолжим пытку сию по регламенту, и ежели упрямец сей после дыбы не винится, то, вправив кости в суставы, пытать его тако... — Ушаков покосился на прикованного к стене Ивана и продолжал: — В тиски кладут большие пальцы пытаемого: от руки на среднюю полосу, от ног на нижнюю. — Палачи подкатили к Ивану специальное сооружение из трёх железных полос, установили на уровне рук. Затем руки Ивана уложили между двух полос и начали завинчивать. Иван побледнел и лишился сил от жестокой боли. Даже не крикнул.
— Плохо, плохо, поспешили, черти! Тиски сии надобно применять с разбором и умением, потому редко кто после сей пытки выживает. Тонкая немецкая штучка, я её специально вёз из Петербурга... — словно сквозь кошмарный сон доносился Ивану гнусавый голосок Ушакова.
— Глянь, да ведь он очухался, господин капитан! А не применить ли к нему татарскую пытку... — долетел до Ивана голос Тишина, и подумалось — а этот-то тут зачем?
По совету Тишина на голову Ивана набросили узел с петлёй, просунули в неё палку и стали крутить верёвку. В голове Ивана кровь пошла кругами, перед глазами всё померкло. Очнулся он, снова прикованный к стене, а на стульчике перед ним словно наваждение сидел голубоглазый Ушаков. Улыбался и говорил:
— Ожил, вот и славно, что ожил! А всё этот дурак Тишин со своей татарской пыткой! Нет, мы люди европейской манеры и дале поступать с тобой будем по-немецки. Ну что, всё вспомнил насчёт подложного царского завещания? Ах, так и не вспомнил? Тогда начинай, ребята! — И здесь на голову Ивана упала капля ледяной воды — одна, другая. И он вдруг ощутил, что голова его обрита наголо. А капли падали одна за другой, и в голове нарастал страшный, мучительный звон, перед глазами поплыли кровавые круги, и, чтобы избавиться от этого бреда, он начал рассказывать — и про семейный совет Долгоруких, и про все разговоры на этом совете, и о завещании, которое подмахнул он собственноручно за государя императора Петра II.