Верни мои крылья!

Вернер Елена

Елена Троянская вовсю кокетничала с юным царевичем Троилом. Она порхала, вся поглощенная осознанием собственного совершенства, подхватывала с пола цветок на проволочном стебельке и подносила к лицу, посверкивая глазами поверх бумажных лепестков. Липатова останавливала репетицию и давала указания – Гектору, Кассандре, Троилу, Гекубе.

– В глаза бьет, – Леля приставила ладонь козырьком ко лбу. – А можно как-то притушить свет?

– Это разве бьет, – хмыкнула Рокотская, в то время как свет приглушили. – На больших сценах рампа сильная, а у нас так, фонарики… В Малом я однажды заблудилась на сцене прямо во время спектакля. То-то смеху было.

Липатова дала знак начинать. Действие на подмостках возобновилось. Римма в очередной раз подняла со сцены цветок, понюхала

и, вдруг вскрикнув, отбросила в сторону.

– Стоп. Римма, что?

– Кто? Кто это сделал? – актриса отступила к рампе, пальцем тыкая в цветок. – Трифонов, это ты?! Лучше скажи сейчас!

– Чуть что, сразу Трифонов… – проворчал тот, подтягивая спадающие штаны. Актеры озадаченно переглядывались.

– Римма, можешь объяснить?

– Он живой! Это настоящая гвоздика, что, не видите?

– Ох, только не это…

Липатова грузно взобралась на сцену и подняла цветок, покрутила в руках.

– Саша, это ты положил?

Молодой реквизитор, к которому были обращены слова, покачал головой, в его лице отразилось непонимание. Не будучи актером, он не понимал, что живым цветам позволено существовать на сцене лишь в качестве подношений от зрителей. И возле гроба, во время гражданской панихиды по умершему артисту. В качестве реквизита и костюмного аксессуара суеверный театральный народ использует только искусственные цветы, по крайней мере так издавна повелось в театре «На бульваре». Ничему живому нет места на театральных подмостках. Это все игра. Потому-то и Женечка, по основному занятию костюмер, стала большой мастерицей в этой области, умудряясь не только кроить цветы из ткани и сворачивать из бумаги, но даже лепить из полимерной глины и целлюлозной массы, легкие и прочные, вместе с гипсовым виноградом, восковыми яблоками и румяными французскими багетами из крашеного папье-маше. Чего стоили ее роскошные венки и гирлянды для детских сказок! Однако сейчас каким-то необъяснимым образом бумажный цветок превратился в настоящую, невинную на вид белую гвоздику с узловатым сизым стеблем и виньетками узких листьев.

В зале вспыхнул свет, и всем окончательно сделалось неуютно. Беглый допрос ничего не дал. Никто из присутствующих понятия не имел, откуда на сцене оказался живой цветок. Римма впала в прострацию, стоя у края сцены и ломая руки. Она была красива даже с перекошенным лицом, и Нике показалась, что актриса, несмотря на переживания, это отлично сознает. Липатова объявила, что на сегодня хватит.

Когда Римма выскочила из зала, а вслед за ней побрела и большая часть актеров, Даня Трифонов шагнул к Паше и промурлыкал, ничуть не стесняясь замешкавшейся поблизости Ники, которая до последнего мгновения держалась взглядом за ускользающую спину Кирилла.

– Отлично сработано.

– Ты о чем? – нахмурился Кифаренко.

– Это же ты подсуетился? С Риммкиным цветком.

– Э-м… Вообще-то нет.

Даня подмигнул, мол, ладно, как знаешь.

– Что-что-что? – из-под локтя Паши вынырнула любопытная сестра. Он потрепал ее по волосам, тоненьким и мягким, напоминающим одуванчиковый пух:

– Ничего, пошли.

Даня высказал предположение, которое незадолго до того возникло и у Ники. Если скинуть со счетов вероятность паранормальной природы событий, происходящих в стенах театра, то вообще-то недавно Римма обидела Милу Кифаренко. А Паша всегда вступался за сестренку, так что ему ничего не стоило зло подшутить над обидчицей. И уж, конечно, вряд ли он признался бы в этом Трифонову. Но в отличие от Дани Ника предпочитала держать домыслы при себе и не задавать лишних вопросов.

Сегодня она задержалась. Реквизитор Саша, убегая на вторую работу, попросил ее еще пару часов приглядывать за какой-то замысловатой клееной конструкцией из реек, сохнущей в углу, – и перевернуть перед уходом. Она видела, как удаляется Римма под руку с Кириллом, бледная, шмыгающая носом. Рокотская поделилась с ней эфирным маслом мелиссы, и красавица то и дело запрокидывала голову и нюхала натертые им запястья. Сбитый перестук ее пульса распространял аромат особенно интенсивно.

– Она хочет, чтобы я умерла. Почему, ну почему она

выбрала именно меня? – Жалобный голос Риммы взмывал под своды фойе, словно она обращалась не к присутствующим, а к призрачной пионерке Нине, умоляя отступиться.

Рядом вполголоса переговаривались другие актеры, старательно не ввязываясь в дискуссию с Корсаковой.

– Я близка к краю. Я чувствую, что близка. Зачем мне жить, если даже духи хотят моей смерти. Так будет проще… всем. Я умру, и все закончится. Может, я даже спасу вас всех, спасу театр?

Экзальтация Риммы явно нервировала остальных, и Ника подумала, что Корсакова не позволила бы себе такой сцены, не уйди Липатова в зрительный зал. Только вот она не учла присутствия Сафиной.

– Нет, не спасешь, – отозвалась Леля равнодушно. – Потому что ты не покончишь с собой. И уж тем более не умрешь от рук мертвой пионерки.

Судя по ошарашенным лицам, никто не ожидал от Сафиной такой черствости, хотя все догадывались, что Римму она не любит и выбирать слова помягче обычно не утруждается, а говорит все как есть. Сама Корсакова от такой бессердечности опешила и растерянно спросила:

– Почему?

Леля пожала плечами:

– У тебя в мае одиннадцать съемочных дней. Сама говорила, такое не упускают.

Даня закашлялся, стремясь скрыть приступ веселья. Стайка юных артистов, державшаяся в стороне, суетливо попрощалась и выскочила на улицу, и даже оконные стекла не смогли заглушить взрыв хохота во дворе. Римма запрокинула голову – слишком высоко, чтобы расценить это как признак оскорбленных чувств, она явно пыталась не позволить слезам вытечь из уголков глаз. Ника не стала опускаться до цинизма и рассуждать, боится ли Римма заплакать при всех или просто стремится сохранить макияж своих прекрасных глаз.

Тем временем Кирилл подал актрисе шубку, умело надел на плечи и на несколько мгновений ласково задержал свои руки на груди Риммы, на меховых отворотах. В ответ пальцы Корсаковой заскользили вверх по его запястьям, Римма вздохнула, откинувшись назад, на крепкую мужскую грудь. И Ника вдруг почувствовала острую резь в глазах. И, провожая парочку в сиреневый мартовский вечер, ощутила, как следом за ними по грязному снегу волочится что-то, чему нет названия и что тянется жилой и разматывается прямо из ее груди.

Заперев кассу, Ника шмыгнула в реквизиторский цех. Он почти не пострадал во время потопа, бетонный пол уже давно высох, и ремонт здесь не требовался, так что вещи постепенно возвращались на свои законные места. Комната, перегороженная несколькими стеллажами, представляла собой лабиринт, заполненный тем, что могло бы называться рухлядью, но гордо именовалось театральным реквизитом. Чего здесь только не было! Манекены, поясные и в рост, без глаз и лиц, и потому жутковатые, парики на округлых держателях, накладные носы, ресницы, животы, усы, бороды и косы всех мастей. Веера, трости, кокошники и короны со стразами, вычурные и чрезмерные при близком рассмотрении, но так эффектно смотрящиеся с последнего ряда зрительного зала. Утонченные венецианские маски, сомбреро и голубая шляпа жевуна из «Волшебника Изумрудного города», с веселенькими колокольчиками под широкими полями. Целый шкаф был забит разномастной посудой, частью настоящей, с хрустальными штофами, бокалами и кофейными чашечками на один глоток, частью бутафорской, легкой и небьющейся. Картины в рамах с зеленоватой патиной, кувшин в провансальском стиле, весь в сеточке кракелюра. Несколько жостовских подносов, черный чугунный утюг, огромный сноп колосьев, которые вечно осыпались шелухой по коридорам, старинный телефонный аппарат с золоченым рожком, шпаги и алебарды, развешанные на крючьях по стенам, кинжалы, ружья и пистолеты. И зажаристый гипсовый окорок на вертеле, прямиком из очага Карабаса-Барабаса, причем Ника точно знала, что снять его с вертела нельзя, потому что это единое целое. В окружении подделок, бутафории и муляжей даже настоящие вещи казались игрушечными, истории смешивались с вымыслом, со сказками, и было уже не разобрать, где заканчивается одно и начинается другое. Все вокруг пропитывалось ирреальностью, и было в этом что-то от сна или зачарованного морока.