Верни мои крылья!

Вернер Елена

Перед входом в театр этим утром ей пришлось отыскать лужу почище и хорошенько сполоснуть в ней подошвы сапог. На черных кожаных носах подсыхали серые брызги, и Ника по очереди сунула их в сахарный островок снега, накиданный дворниками с крыши. Именно в этот момент она заметила бездомного человека. В углу за крыльцом, на каменной отмостке возле водосточной трубы, схваченной скобами и ведущей к канализационной решетке, под которой неумолчно журчала весенняя вода. Бездомность в нем (или в ней – принадлежность к полу было не разобрать) зияла как болезнь, печать, как нечто, не требующее объяснений, ответов, очевидная и чуждая всем тем, у кого есть дом. Сперва Ника даже не поняла, что это живое существо, скрытое в бесформенном ворохе разномастной одежды, ей знакомо. Оно сидело на корточках, нахохлившись, так что не видно было лица. Поверх заляпанного пуховика наброшена старая растянутая кофта с чужого

плеча, бордовая в коричневую полоску, со спущенными в некоторых местах петлями. Совершенно явно этот человек надел все, что у него было, чтобы не замерзнуть прошедшей ночью. Только непонятно, удалось ли ему это. Там, где должна быть голова, покоилась большая меховая шапка, поглотившая своего теперешнего хозяина, надвинутая на самый его лоб. Пальцы поджались внутрь рукавов так, словно этот чудовищный снеговик и вовсе их не имел. Ника шагнула, еще не понимая, хочет ли она помочь или прогнать, – и только тут поняла, что это Дашка. Девочка спала скукожившись и опершись плечом о стену.

Сон не был пьяным: чутко заслышав чье-то приближение, девочка встрепенулась, проворно подняла голову и подскочила на ноги, еще толком не проснувшись.

– Дашка… Боже мой…

Дашка смотрела на Нику, узнавая и не узнавая. И Ника точно знала, что произошло что-то непоправимое, из взрослого мира, и слова не имеют сейчас никакого смысла. В глубине серых глаз ворочалась такая тоска, которой нечего было противопоставить. И, повинуясь интуитивному желанию, Ника шагнула еще ближе. От кофты шел терпкий запах бездомности, перебить который не могла даже свежесть льющейся с крыши капели. От Никиного стремительного приближения Дашка вздрогнула и съежилась – и отступила бы, если бы было куда. Но Ника привлекла ее к себе за плечи и крепко обняла. Шапка соскользнула назад и упала, и тогда Никина ладонь легла на маленький затылок. Только теперь Дашка задрожала, крупно, всем телом.

– Тш… все хорошо… тшш…

Капель лилась обеим за шиворот, но Ника ощущала только запутанные, слипшиеся на затылке волосы и дрожь маленького затравленного зверька, которому некуда деться.

Есть люди, один облик которых уже говорит: «Спроси, спроси же меня, начинай расспрашивать сейчас же». Они наслаждаются своим нездоровьем, своими горестями, им нужно, чтобы их выслушали, приголубили. Пожалели. Ника догадывалась, что Дашка не относится к таким. Но даже при этом знании настороженность и пугливость этого подростка причиняла боль. Когда Ника делала шаг в ее сторону, подходила чуть ближе допустимого, из Дашки словно выпускали воздух, как из резинового мяча. Она с трудом дала уговорить себя раздеться, снять кофту и пуховик, под которым оказались еще два свитера и футболка, растянутая, с серым от грязи воротом, насквозь пропитанная потом и страхом. Ника завела девочку в актерский душ, что располагался через стенку от гримуборных, и оставила там, успев заметить, что предплечья худеньких рук покрывают синие и багровые кровоподтеки, свежие, еще не пожелтевшие. И снова в глазах это предостережение: не спрашивай, не говори ничего, чтобы мне не пришлось врать. Ника предпочла покориться и плотно притворила дверь, тут же услышав, как предательски поспешно с той стороны рванулась в паз задвижка шпингалета.

Пока Дашка принимала душ, Ника, пользуясь своим ранним появлением и пустынностью театра, выстирала всю ее одежду, стараясь тереть как можно мягче и бережнее: она опасалась, как бы ткань не расползлась прямо в ее руках – такая она была ветхая. Потом девушка успела позвонить Светлане, обрисовать ситуацию в общих чертах и попросить захватить из дома другую одежду на смену. До тех пор Дашку ждало кое-что из Никиных вещей, на всякий случай висевших в шкафу.

Ника предполагала, что будут проблемы. Выйдя из душа, Дашка восприняла устроенную ею стирку как оскорбление, и ни слова благодарности Ника от нее не услышала. Только категорически пресекла Дашкину попытку напялить на себя мокрое.

– Ни за что! Простудишься.

– Подумаешь! Заботливая какая… Мои вещи всегда на мне сохнут. Я вообще на улице сегодня ночевала, между прочим.

– Между прочим, ночевать можешь где тебе вздумается, – намеренно резко ответила Ника, решительно отбирая у девочки кипу кофт и свитеров, противно поскрипывающих влажным синтетическим волокном. – Но это я повешу сушить.

– Где? – нахмурилась Дашка.

– На чердаке, если хочешь. Там их никто… то есть… туда никто не ходит, – сориентировалась Ника и невозмутимо направилась к винтовой лестнице. Дашка побрела за ней, из вредности отстав на несколько шагов.

Под крышей было по-весеннему гулко. Запыхавшись от крутого подъема, Ника осмотрела помещение под косым скатом, и от ее глаз не укрылся

ни солнечный луч, перерезавший пыльный воздух от маленького мутного окошка до заваленного трухой пола, ни свитый прошлогодними осами серый кокон гнезда у потемневшего стропила – даже в городе природа умудрялась взять свое. Зацепляя предусмотрительно захваченные из костюмерной вешалки на петельках скоб, стежками идущих по деревянной перекладине, Ника краем глаза ухватила что-то чуждое, совершенно на чердаке необязательное, и внутри у нее тут же неприятно набух узловатый комок. Ника присмотрелась внимательнее, и в кончиках пальцев закололи нервные иголочки: прямо на полу, чуть прикрытые куском молочно-старого полиэтилена, стояли радиоприемник, вполне способный быть и радиопередатчиком, – и банка бутафорской крови, так и не найденная реквизитором после потопа. И хоть в театре не было никаких мистических происшествий при участии кровавых луж или надписей (слава богу, обошлось все-таки без кентервильского привидения – может, только пока?), Ника моментально смекнула, что кровь и радиоприемник относятся к одной и той же истории, к уже написанной и только намечающейся ее главе про погибшую пионерку, изводящую Римму Корсакову. И злой умысел неизвестного Римминого недоброжелателя стал до невозможности очевиден. Никакие это не совпадения, никакая не чертовщина, никакая не шутка. Шутка не затягивается так надолго, а так жестока бывает лишь с подачи действительно скверного человека.

И он – один из театралов.

Дашка, изучавшая чердачное помещение, не заметила смятения Ники, и та быстро взяла себя в руки. Посвящать во внутренние дела постороннего девушка не собиралась. Только досадовала на себя за то, что притащила сюда сушиться вещи: стало быть, придется возвращаться за ними, причем самой. Нельзя допустить, чтобы кто-то еще знал. И что делать, говорить Липатовой или нет?

Нет. Ответ возник сразу же, и в его правильности Ника ни разу не усомнилась.

Когда они спустились в коридор и вышли в фойе, в театре уже начинался новый день. Навстречу спешила Светлана Зимина, при приближении которой Дашка, хоть и стремилась выглядеть равнодушной, все-таки принялась обкусывать изнутри щеку. Бригада строителей втаскивала коробки с кафелем. Чуткое Никино ухо выхватило из обилия звуков прекрасный голос, вроде бы негромкий, но легко совладавший с окружающим шумом, и от нежданной радости в голове стало пусто и звонко, несмотря на то что Кирилл всего лишь обсуждал с Липатовой организационные вопросы по спонсорству. Явно скучающая неподалеку Римма дергала из шали длинную ворсинку, и Ника, вспомнив увиденное на чердаке, неожиданно горячо пообещала себе, что будет приглядывать за красавицей. На всякий случай. Чтобы Риммин мужчина мог жить чуть спокойнее.

Несколько дней спустя стало ясно, что Дашка поселилась у Светланы. Теперь актриса приходила вместе с ней на репетиции и примерки, и девочка ждала, либо забившись на чердак, который облюбовала с первого взгляда, либо просто в уголке гримерки, зала или Никиной каморки, на удивление терпеливо и безропотно, хотя глаза оставались прежними, резкими и чуть вызывающими – от страха, что прогонят. Ника так и не узнала, почему девочка провела ту ночь у порога театра, что произошло в ее маленькой взрослой жизни, но было понятно, что идти Дашке больше некуда. Раньше было куда, а теперь нет. Та бездомность, что исходила от девочки и которую так безошибочно, внутренним чутьем уловила Ника, улетучивалась нехотя, постепенно и лишь благодаря присутствию Светланы.

Вынужденно оставаясь наедине с Никой, Дашка обычно отмалчивалась. Однако ее насупленная немногословность казалась качеством приобретенным, скорее развившейся привычкой, чем природной данностью, потому что на лице ее, довольно хмуром и неприветливом, то и дело мелькали выражения любопытства, иронии, интереса, презрения или надежды – когда она думала, что на нее никто не смотрит. В такие минуты Ника четко считывала, какого Дашка мнения о Римме Корсаковой (левый уголок губ при появлении красавицы дергается довольно нелестно – для Риммы), о Дане Трифонове (при нем Дашкины брови взлетают вверх, делая черты лица асимметричными и очень оживленными). Лелю Сафину она, кажется, побаивалась, Липатову недолюбливала, над несуразностью Реброва втайне посмеивалась. При этом со всеми ними она оставалась настороже, чуткая до второго и третьего смысла услышанных слов и интонаций, словно в грудь ей был встроен барометр. Она ждала подвоха даже от Зиминой, особенно от Зиминой, от которой зависела. Но женщина этого не замечала или делала вид и каждый раз светлела лицом при виде своей подопечной, даже если оставила ее всего на минуту. Нику забавляло, как явно их обеих пугает одинаковая мысль: что вторая куда-нибудь денется.