Верни мои крылья!
Шрифт:
Кирилл помог ей спуститься со сцены, и она оказалась в привычном положении, ниже его на голову. Робко улыбнулась и пробормотала хрипло:
– Мне пора.
Он окликнул ее уже в дверях:
– Подожди!
И, потрясенная силе своего страха перед Кириллом, перед этим залом, который видел и испытывает то же, что и она, как живое существо, да еще и запоминает, отпечатывая на самом себе каждое слово и ощущение, она замотала головой что есть сил. Ей хотелось разогнать морок. Слишком много призраков, слишком много глаз для двух оставшихся наедине людей. Она закашлялась, уже по-настоящему.
– Извини, болею. Мне пора.
Убегая, она продолжала нести на острых уголках своих плеч его взгляд, не ведая, каков он в реальности, в это мгновение: пристальный, медлительный.
Явление девятое
Импетус
Из жирной, напоенной талой водой земли лезли первые ростки, на клумбе показались уже клювики первоцветов, а ветви деревьев наливались пока не зеленью, но силой и упруго покачивались на фоне вечереющего, пронзительно-высокого неба, хотя ветра и не было. В холодном воздухе стоял сильный запах прели и почвы, от него после духоты зала щекотало в носу. И, лишь чихнув, неожиданно и неприлично громко, Ника осознала, что запыхалась, – стало быть, бежала, сама того не замечая. Пока вот – не чихнула, по стечению обстоятельств оказавшись при этом на середине большой лужи. Ноги успели промокнуть, вероятно, еще раньше, и девушка, уже не торопясь, побрела к берегу, то есть к бордюру, где и замерла серой болотной выпью.
10
Импетус (от англ. «толчок») – фигура в бальных танцах, быстрый поворот.
Хорошо еще, что Кирилл не стал задерживаться. Она слышала его шаги по фойе, его морскую походку с заминкой, которая к вечеру становилась едва заметным прихрамыванием, но не подняла головы от компьютера, даже когда взвизгнула, растягиваясь, пружина на входной двери. После его ухода ей хотелось бежать – и она бежала. Теперь, в двух шагах от станции, она потерянно озиралась по сторонам. Жизнь текла мимо, непрерывным людским потоком к хлопающим стеклянным крыльям павильона метро, нервной гусеницей автомобильной пробки по проспекту. Гусеница то растягивалась, то поджималась, надрессированная по сигналам светофора, и Ника вдруг усомнилась в только что произошедшем на сцене театра. Все это было так неправдоподобно, что смахивало на видение. Неужели она и правда танцевала? Мышцы вдоль локтевых сгибов еще помнили каждый взмах рук. И Кирилл это видел? Зачем, зачем все так выстроилось – видит бог, она не хотела попадаться ему на глаза.
Ей было стыдно от того, что он наверняка теперь думает о ней. Жалкая кассирша возомнила себя актрисой и по вечерам отплясывает на сцене, пока никто не видит. Точь-в-точь девочка, красящая губы помадой и шаркающая перед зеркалом мамиными туфлями, не лодочками, а целыми лодками. Конечно, он похвалил ее, он же воспитанный человек… И от этого все еще хуже. Сейчас ей казалось, что танцевала она ужасно, и память трещала, как счетчик Гейгера, регистрируя каждую помарку, каждое неудачное па, гоняя образы по кругу, пока Нике не захотелось кричать. Все было плохо, хуже некуда, и он видел все это. И, хотя и сознавая всю бестолковость, она впервые в жизни разозлилась на Кирилла Мечникова – сначала за то, что он оказался в зале в неурочный час, да еще на самом краю ряда кресел, утонувшем в тени, так, что и не заметить. А через секунду и за то, что это вообще его конек: оказываться на грани ее жизни, и даже оттуда уметь беззастенчиво все изменить и пустить прахом. Как там у Земфиры? «И убить тебя – не-о-соз-нан-но, не-чаян-но…» Где мирное топкое болото, которое принадлежало только ей, серой выпи с худой шеей? Где скорлупа, в которой так спокойно и тесно? Почему все пошло трещинами, захрустело и рассыпалось?..
И лишь дома, вслушиваясь в невыносимый припев зациклившейся сигнализации во дворе, она вдруг смягчилась. Может, все не так уж страшно. Даже если он внутри посмеялся над нею. Ну да, такая вот она глупая и несуразная… Но то был всего один танец и всего один разговор, он как смятый комочек салфетки, смахнешь в корзину – и нет его. Завтра
Утром Ника даже уболтала себя стать оптимисткой. Общее с Кириллом переживание… Как будто это хоть чем-то их связывало! Зато не телефонный разговор, не дежурный кивок головы. Пусть неудачно, неудобно и жутко стыдно. Но он смотрел на нее, она на него, он подал руку, она взяла. Ничего ужасного не произошло. Ничего, что стоило бы его длительных размышлений.
Как же она заблуждалась…
Она ошиблась тем сильнее, что даже не предполагала, в какое русло направятся мысли Кирилла. Он все-таки думал о ней – но как!
Липатова была взвинчена. Через час после появления в театре она зашла к Нике и, плотно притворив за собой дверь, выложила все как есть: Кирилл сообщил ей, что Ника не просто профессиональный танцор, но еще и точно знает, как поставить танцевальный номер для спектакля и натаскать актеров. А значит, должна это сделать, просто обязана.
Обескуражена. Расстроена, подавлена. Еще недавно Нике казалось, что вчерашнее переживание сделало ее ближе к Кириллу. Раньше из них двоих лишь она хранила знание о нем, в которое не были посвящены все прочие, – теперь и он знал о ней кое-что сверх безликой нормы. У нее был секрет, раскрытый Кириллом, пусть и против ее желания, но который она хотела сохранить нетронутым остальными. Она доверяла этому человеку, в глубине души надеясь, что он каким-то образом понимает ее больше всех других, и ей даже не нужно произносить вслух свою просьбу. Но все оказалось иначе. Сама Ника его не интересовала – только спектакль, и получив на руки козырь, он тут же пустил его в ход. Она почувствовала себя преданной, хотя и знала, что на то нет никаких причин. Просто он, такой близкий и родной, снова повел себя как посторонний, кем вообще-то являлся, несмотря на ее фантазии, и очевидность этого факта доставила ей боль. А просьба, даже приказ, Липатовой привела в ужас.
Она отказывалась, сначала робко, потом, по мере того как рос натиск Липатовой, все резче. Нет, и еще раз нет, исключено. Да, она занималась танцами, отрицать не имеет смысла. Но разве это каким-то образом обязывает ее ставить танец для «Троянской войны…»? Разве кто-то может ее заставить?
Худрук ушла ни с чем, и, оставшись одна, Ника перевела дух и вытащила из тумбочки сменную футболку – за время спора на ее собственной, под мышками, на середине спины и под грудью, расплылись пятна нервного пота. Появись сейчас Кирилл в поле ее зрения, она, возможно, не удержалась бы и сказала что-то необдуманное, несмотря на всю свою любовь к нему. Любовь? Кажется, она впервые призналась себе, что любит.
Но сейчас не время: бой еще не окончен. В другой ситуации Липатова оставила бы Нику в покое. Они довольно давно знакомы, и за эти годы Лариса Юрьевна привыкла относиться к девушке как к креслу или торшеру, который удобен еще и тем, что продает билеты, дежурит в гардеробе и на телефоне. А тут вдруг – хореография. Кто бы подумал, что торшер танцует и даже способен принести пользу спектаклю! Но влияние Кирилла оказалось удивительно велико. Ника не представляла, какими словами он убедил режиссера, но, вдохновленная им, Липатова не намеревалась отступать. А билась она обычно насмерть.
В обед худрук вызвала ее к себе. Здесь, в кабинете, в отсутствие привычной обстановки кассы, Ника чувствовала себя школьницей на педсовете. Если в этом заключался коварный липатовский план, то, надо признать, он был бы небесполезен – с кем-нибудь другим. В Нике же любое давление, запугивание и манипуляции порождали протест.
– Ну что, надумала?
– Лариса Юрьевна, – Никин голос соскользнул вниз регистра – таким увещевают упрямых детей. – Я ведь уже все сказала… Я не буду ставить танец. Я вообще не танцую много лет, забыла и то, что знала. Вы ведь даже не видели меня – как вы можете уговаривать?