Верни мои крылья!

Вернер Елена

Конечно, помнит. Даже нарочно ей бы не удалось выжечь из памяти минуту, когда порог театра «На бульваре» переступил интересный мужчина с лицом Байрона и голосом ее ночного собеседника. Так вот, значит, какова была его цель. Вот почему его так завораживала пьеса Дюренматта, над которой они столько размышляли с Рокотской. Старая дама Клара наносит визит городу, который некогда чуть ее не уничтожил, и теперь она собирается мстить, уничтожая город в ответ…

Кирилл продолжал говорить, и его черты все больше оживали, мимика становилась резкой, неудержимой:

– Тебе хватило двух моих слов, чтобы узнать меня! Но не ей… И ведь все до единого заметили, что с ногами что-то не так. Паше Кифаренко я сказал, что, когда занимался верховой ездой, со мной в седле упала лошадь, и повредились бедренные суставы… Я все ждал, что она, – Кирилл

упорно не называл Липатову ни по имени, ни еще как-нибудь, – спохватится, заподозрит. Что-нибудь должно было шелохнуться в ее сердце, хоть какое-то подозрение… Она же мать, есть же у них хоть что-то человеческое! Но нет. Она близорука, как крот, и тщеславна, как павлиниха. Ко всему прочему тут же принялась меня окучивать! Как самка, для которой нет разницы между сыновьями и другими мужиками. Нет, зачем я обижаю самок? Животные своих детенышей по крайней мере выкармливают, они не бросают их в темном лесу! А ее интересует только ее долбаный театр. Как она ринулась его спасать. Самоотверженно! Отчаянно! Кредит в залог квартиры – я предложил, после того как прорвало трубы, а она схватилась за соломинку, даже не подумав, что под другим концом соломинки я уже держу зажженную спичку.

– Что ты собираешься делать? – спросила Ника с замиранием сердца. Она и не предполагала, какой размах приняла месть Кирилла. Но сейчас он может проговориться, его оборона минимальна – и Ника обязана докопаться до правды.

– Я? Я собираюсь ее уничтожить. Растоптать. Убить, если хочешь, – морально. Премьера обернется полным крахом. И это станет фатально и для театра, и для нее самой.

– С чего ты взял, что спектакль плох?!

– О, Ника, – Кирилл перевел взгляд со светофора на нее, и в груди у девушки тут же свился тугой комок. – Спектакль хорош. По правде сказать, очень. И тут постарались все, настоящая идиллия. Такое единодушие. Даже ты вылезла из своей скорлупки, чтобы помочь… Но он провалится, потому что я так решил. И пока мы с тобой едем, в театре уже идет работа над этим. Там сейчас никого нет, но кое-что все равно происходит, я об этом уже позаботился… Кое-кто делает свою работу, а время идет. Тик-так, тик-так…

Никогда до этой минуты Ника не видела его таким одухотворенным. Почти счастливым. И ей сделалось страшно.

– О боже… Так вот для чего тебе нужна Римма? Ты хочешь, чтобы спектакль испортила она, не ты? Ее некем заменить, и ты доведешь ее до срыва… Так вот зачем эти легенды, этот суеверный бред?

Кирилл весело улыбнулся:

– Неплохо, да? Метить чуть в сторону, чтобы попасть в яблочко. Самый проверенный способ. Римма изначально оказалась слабым звеном. И ведь как удачно вышло! Липатова любит ее, потому и не убрала с роли сразу, когда возникли первые опасения. Все сомневалась. И позволила себя уговорить. А теперь уже слишком поздно. Психика у Римки неустойчивая, ты и сама знаешь… Сказать серьезно, для режиссера, для руководителя театра, для хозяйки, в конце концов, она слишком быстро отчаивается. Мне стоило больших усилий заставить ее поверить. Но уж если она почувствует надежду, то тут же воспрянет духом и буквально землю рыть начинает. Я дал ей надежду, самую сильную за всю ее жизнь. Дал в ту минуту, когда казалось, что все пошло прахом, и это тоже самый правильный момент. Потому что самая сумасшедшая надежда возникает именно в такие вот моменты отчаяния… И теперь я отберу эту надежду навсегда.

Ника в смятении вцепилась в ручку двери. Слушать было невыносимо, и она не могла поверить, что именно Кирилл произносит все эти признания.

– Не бойся за нее, позориться придется недолго, – усмехнулся Кирилл. – Не будет громогласного провала, не будет краха с треском – здесь же не «Ленком», как уже было подмечено некогда. Не будет вообще ничего. Римма запорет спектакль, потому что не умеет держать себя в руках, когда что-то идет не так. Премьера соскользнет в помойку тихо и мирно, а наутро никто не прочитает о ней в газетах и журналах, я об этом позабочусь. Никаких рецензий – ничего. Убытки будут огромны. Липатову ждет забвение. Бесславное прозябание. Это плата за тщеславие. Мои спонсоры отзовут деньги, она влезет в еще большие долги, не сможет выплатить кредит, потеряет отданную в залог квартиру и останется на улице, а с урезанным муниципальным финансированием театр протянет еще максимум месяца два. И все. Она даже не поймет, что и где пошло не так. Кто именно выстрелил в нее в упор…

Ника представила

Липатову, ее тяжелый стремительный шаг, ее усталое лицо. В последнее время она вся горела изнутри, Кирилл прав, она превратилась в аллегорию самого понятия надежды. Это чувство в ней выросло настолько, что стало похоже на ярость, на одержимость. Куда делась недоверчивость? Неуверенность в собственных силах? Ника знала куда – ее забрал у Липатовой сам Кирилл. Только ему было под силу вселить уверенность в ее сомневающееся сердце. Только он каким-то необъяснимым способом умел достучаться до нее, убедить в чем угодно, попросить о чем угодно. Он привел ее в чувство, когда ее любимое детище тонуло в остывающем кипятке из ржавых труб. Он нашел выход из стольких ситуаций, казавшихся ей неразрешимыми. Но это были не выходы, а обрывы. Она так надеется, так уповает… Вся липатовская жизнь сузилась до размеров премьерной афиши, за которой скрывается дверь в новую жизнь, о которой женщина всегда грезила – больше чем о семье, детях, деньгах… И Кирилл, всегда так умело и искренне подливавший масла в огонь ее тщеславия, хочет все разрушить. Собственно, он единственный, кому это по силам.

– Ее жизнь будет кончена, – прошептала Ника в ужасе.

– Будет. Я окончу ее. Я заберу ее дом, ее мечты и ее жизнь. Как она забрала все это у меня. Око за око. Я ненавижу ее. Я с самого детства хотел быть актером, хотя все надо мной смеялись. Ты вот много знаешь актеров с детдомовским детством? Инвалидов? А я хотел. Но мои ноги… Хотя я все равно работал в театре. Светиком, реквизитором. И дублировал фильмы – с голосом-то мне повезло. Если бы она меня не бросила, если бы сделала операцию, лечила – я бы играл на сцене.

– Но ты играешь на сцене!

– Играю. Благодаря себе. Только себе. И только теперь. У меня ведь нет актерского образования, диплом – липа, чтобы устроиться к ней в театр. Иногда я думаю, что, будь она рядом, все было бы легче и проще. А иногда я думаю: а хотел бы я стать актером, если бы моя мать не имела к театру отношения? Может, это в моей крови от нее? Может, она меня и по сей день травит собой? Где заканчиваюсь я и начинается она – даже при том, что мы с ней почти не знакомы?

Он был так красив и страшен в эту минуту, что Ника хотела зажмуриться и не могла. Ее сознание раздваивалось. Одна часть соглашалась с Кириллом, потому что привыкла делать это, привыкла следовать за ним неотступно, молчаливо, без возражений и сомнений. Ведь он не мог быть неправым! Но вторая часть Ники сопротивлялась. Ужасалась. Негодовала и боялась. Мужчина, сидящий рядом с ней, был безжалостен. Он без колебаний сошелся с Риммой, выбирая ее в невинные жертвы. Корсакова, актриса, каждый вечер игравшая в любовь, без колебаний поверила в его выдуманные чувства, не заметила подвоха, как ребенок, берущий леденец у незнакомца. А сам этот человек, протягивая красного петушка на палочке, уже точно знал, что сделает с ней дальше, знал во всех омерзительных бесстрастных подробностях. Римма ничего не значила для Кирилла, она была лишь средством, методом, набором слабостей, составивших его силу. И все это ради разрушения…

Нику не столько заботила в эту минуту участь театра и Ларисы Липатовой, и даже не чувства Риммы, сколько сам Кирилл. Он вел машину, щелкал рычажками под рулем, и жидкость из бачка споласкивала ветровое стекло, а дворники скользили. Так просто, так обыденно. Так страшно было сидеть рядом и просто осознавать, что любимый человек ей вовсе не знаком и никогда не был. Она не знала о нем главного, того, что составляло вот уже несколько месяцев всю его жизнь, весь внутренний мир. Он актер – и сколько игры, сколько лжи было в нем каждый миг их знакомства? Сколько слов, движений, взглядов было неправдой, выверенной и отрепетированной? Половина? Больше? Все?

Взгляд Ники скользнул по его рукам, покоящимся на руле. Левая ладонь по-прежнему школярски испещрена чернильными пометками. Раньше это всегда вызывало нежную улыбку, теперь же Ника думала: сколько таких пометок призвано нести вред театру и всем его обитателям? Какая из галочек отвечает за звонок театральному критику, чтобы тот «забыл» послезавтра о премьере? Или, может быть, за синим крестиком у запястья таится напоминание «включить пожарную тревогу в середине первого акта»?

Тщетно пытаясь уложить все сказанное в голове, Ника решила восполнить пробелы. По крайней мере, это давало ей передышку, паузу, потому что главный вопрос – что делать дальше – уже маячил где-то на самом горизонте.