Верни мои крылья!

Вернер Елена

Совладать с сумятицей ей так и не удалось. Испугавшись того, что выплеснулось наружу, Ника брела по городу, пока снова не оказалась у театра. Она не смогла бы внятно объяснить, как добралась сюда, как ехала в метро – все это происходило неосознанно. Ей помнились лишь слова Кирилла о том, что в запертом театре совершается что-то по продуманному им плану. Она должна была все исправить. Она ведь не такая, ну не может она себе позволить уйти в тень и просто наблюдать за кораблекрушением!

Снаружи здание выглядело дремлющим, и Ника отперла двери. Театр был пуст и тих, в нем не происходило ничего особенного, но Ника опять чувствовала беззвучное тиканье уже заложенной бомбы. Вот только где она? Обезвредить ее может лишь Кирилл. Девушка прошла

по всем коридорам, не включая света, чтобы не спугнуть ворочающийся там мрак. Поднялась на галерею, где, к счастью, никогда никто не погибал. Отсюда просматривалось все фойе, с темным пятном рояля и квадратами света от уличных фонарей на полу. Гримерки и зрительный зал, туалеты и буфет, реквизиторская, репетиционный зал, душевые, склады, костюмерная – все казалось в порядке. Допуская самые сумасшедшие возможности, Ника даже проверила механизмы пожарного занавеса, который в случае пожара должен отрезать зрительный зал от сцены. Она не желала мириться с мыслью, что Кирилл способен сорвать премьеру, устроив пожар, но уже не могла избавиться от нее – и подобных ей. Кирилл не остановится, и вся проблема в том, что Нике не ведомо, насколько серьезно он готов вредить людям возле себя – актерам, зрителям… Опасно ли им просто находиться рядом?..

Ника хотела бы отыскать магические слова, чтобы завеса мнимого благополучия соскользнула с притихшего театра и обнажила затаившуюся в нем опасность, но, как назло, не знала ни одного заклинания.

Никто не собирался отступать.

– Ну, как настроение? Боевое? – встречала Липатова своих подопечных назавтра в полдень. Она расточала оживленные взгляды и беглые рассеянные улыбки, оттого что каждую минуту думала о сотне вещей, припоминала, проверяла, уточняла и боялась забыть. Через два часа должна была начаться генеральная репетиция. Костюмы, софиты, декорации – все замерло в предвкушении, и даже занавес, кажется, ходил ходуном от нетерпения – и от пробегающих за ним исполнителей. Ни одной накладки, все на удивление отлажено, толково и спокойно настолько, насколько вообще может быть перед последним прогоном. Никто из труппы не застрял в пробке, никто не проспал, аппаратура работала замечательно, осветительные приборы не перегревались, шнуры не отходили, динамики не шипели. Ника не могла избавиться от ощущения, что присутствует где-нибудь на верфях Саутгемптона в тот самый день, когда на воду спускают «Титаник», самый изумительный, крепкий и непотопляемый корабль своего времени.

Ей хотелось, чтобы смертельный рейс кто-нибудь отменил. Кто-нибудь другой, не она. Как бы ей хотелось ничего не решать, не быть к этому причастной. Не знать, просто – не знать. Все было бы проще. Не знать всегда проще. Она смотрела на суетящихся вокруг актеров, и про каждого из них вспоминала то сокровенное, что знала. Как будто в ее руках оказались вдруг веревки, шпагаты, канаты их жизней, снаружи довольно крепкие, а внутри каждого – кровеносная артерия. И все это спутано в большой моток, с узелками и непривязанными концами. Она знала о каждом из них больше, чем они говорили вслух, как будто все остальные действовали в двух разрозненных мирах, и лишь она умудрилась соединить их вместе. Это знание неподъемным бременем лежало на ней одной.

А Кирилл уже занес меч, чтобы перерубить запутанный ворох узлов. И ему наплевать, что вместе с узлами клинок перережет вены. Кроме собственной мести, его больше ничто не трогает.

Она чувствовала то, до чего Кириллу не было дела: ей самой не выйти невредимой из этой, чужой мести. Когда Мечников доведет задуманное до конца, все будет разрушено. Она сама будет разрушена. Это неправда, когда говорят, что любовь ни от чего не зависит, что она безусловна, беспричинна, беспочвенна и слепа. Любовь нельзя заставить родиться, но можно убить, одним поступком можно – и Ника знала, какой поступок Кирилла убьет внутри ее все живое.

Как только премьера будет похоронена. Она не хотела этого, не планировала –

она просто чувствовала, что так будет. Никогда та, другая, настоящая Ника не сможет больше с любовью взглянуть на Кирилла Мечникова, не усомнившегося, не дрогнувшего. Отомстившего. Как он сказал? Метить чуть в сторону, чтобы попасть в яблочко? Тогда она знает, куда попадет эта стрела. Дело не в Римме, не в Липатовой и даже не в судьбе целого театра. Возможно, каждый как-то сможет уцелеть. Кроме нее. Но кому до этого есть дело?

– Ника, давай пробежимся по основным пунктам, – отвела ее в сторону Лариса Юрьевна. Она следила, как Ребров запускает с пульта световую проекцию, и на сцене, по заднику бегут кучевые облака и плывут корабли. – Ты ведь сделала все, что я просила?

– Да.

– Поехали, – Липатова водрузила на нос очки, но все равно дальнозорко откинула голову, глядя в список: – Факелы?

– Установлены в скобах, пропитаны биотопливом, – отрапортовала Ника.

– Цветок?

– Лежит на месте, за кулисой.

– Проверь перед самым началом еще раз. Не хочу сюрпризов, как тогда… Далее. Главная чаша с огнем?

На огонь Липатова возлагала большие надежды. Она любила повторять, что в театре нарушение условности сценического мира способствует втягиванию зрителя в происходящее. В ее спектаклях с целью размыть границы реального и нереального частенько фигурировали ведра с настоящей водой, которая то и дело выплескивалась на пол, или серые кубы льда, потрескивающие от перепада температур и вспыхивающие искрами от луча прожектора, или спички, свечи, сигары, со струящимся к колосникам сизым дымом. А иногда даже пахло ладаном и маслом из церковной лампадки. Для «Троянской войны» худрук приспособила биотопливо для экологичных каминов. Налитое в большую металлическую чашу, внутри которой лежал свернутый кусок кевларовой парашютной стропы, оно горело ровно и высоко, без запаха и чада.

– Чаша готова, – кивнула Ника. – Стоит в мужской гримерке, ее выносит Паша Кифаренко. Спички у него в кармане.

– Диск с музыкой?

– На пульте.

– Шарнир, тот, который скрипел на декорации, справа…

– Смазала маслом, – кивнула Ника.

Липатова прижала белый лист к груди. Медленно выдохнула с закрытыми глазами.

– Так, с проекциями разобрались… что еще…. Пойду проверю декорации еще раз.

Ника пообещала себе, что и она сама проверит их – прямо перед прогоном, чтобы Кирилл не успел ничего натворить.

Спустя полчаса Ника стала свидетелем, как точно так же Липатова допрашивает Кирилла. Тот с уверенной улыбкой кивал ей и всем видом воплощал спокойствие и безмятежность. Ника смотрела на него с другого конца коридора, отыскивая хоть тень сомнения, хоть намек на следующий его ход, который и приведет к катастрофе. Она вообще старалась ни на минуту не выпускать Мечникова из поля зрения, и его это, кажется, забавляло. Они словно играли в тайные шахматы у всех на виду. Кирилл то и дело коротко кивал ей, подмигивал, махал рукой – словом, всячески поддразнивал, будто происходящее его веселило. У раковины в буфете без слов продемонстрировал ей свою левую ладонь, совершенно чистую, ни следа от чернильных пометок. Когда направился в гримерку переодеваться и Ника словно невзначай увязалась следом, намереваясь пройти мимо него к складам, Кирилл толкнул дверь сильными пальцами прямо перед ней:

– Присоединишься?

Она подняла к нему лицо, собираясь сказать что-нибудь едкое. Но не придумала что. Насмешливая улыбка играла на его губах, и Ника совсем некстати вспомнила, каковы они на вкус, эти непреклонные твердые губы.

Тысячу раз она готова была во всем признаться Липатовой. Конечно, непременно надо признаться! Сказать, что премьера в опасности, что Кирилл не отступится. Что сама Липатова вот-вот получит отмщение за свой поступок тридцатилетней давности. Ника собиралась сказать обо всем вот прямо сейчас. Только разойдется народ из буфета, и тогда… Только Ребров оставит Липатову одну… Только Стародумов закроет дверь кабинета…