Вернись в дом свой
Шрифт:
Текля никогда не жаловалась, но ее облик был полон особой, неизбывной скорби. Сашку было стыдно и страшно признаться себе, но именно эта скорбь и влекла его. Он чувствовал кощунственность этого, но именно там крылась великая загадка трагического в искусстве. Ему представлялся мужчина с детьми на руках, он как бы выходил из земли или врастал в нее. Наверно, это чувствовал и Петро. Но относился к этому совсем иначе. Он мог прикоснуться к страданию, он умел исследовать горе, не боясь оскорбить его. Он починил бабке старенький курятник, выкорчевал
Сашко никогда не посмел бы заговорить об этом. Он не нашел бы простых и верных слов и заставил бы содрогнуться Теклину душу. Он чувствовал бы неловкость, потому что за этим всем явственно виднелась бы его творческая корысть, старуха бы ее не разгадала, но ей передались бы его неловкость и растерянность. Потому Долина и обходил Теклин двор.
Он пытался уйти от всего, что касалось искусства. Мысли были об ином. Ему все чаще казалось, что тут, в лесу, что-то должно случиться. И он не знал, хочет или не хочет, чтобы это случилось.
И оно случилось.
В субботу вечером Светлана и Люся собрались за молоком. Они ходили в село, на ту улицу, которая подступала к самому лесу. Крайние хаты даже забрели в лес. На той улице жила и бабка Текля.
Раньше за молоком ходили Сашко и Петро. Но женщины — это женщины; им показалось, что мужей обманывают, что хозяйка наливает им несвежего молока, и решили ходить сами. Хотя женщинам эти походы были не в радость: дорога все лесом да лесом, а возвращаться приходилось уже в сумерках.
Светлана и Люся поставили в кошелки посуду, направились к перелазу, и вдруг неизвестно почему закапризничал Ивасик.
— Не ходи, — хныкал он и орошал обильными слезами крыльцо. — Мама, не ходи!
Сашко хотел взять его на руки, но тот не давался и прямо закатывался плачем. Не ходи — и все тут! И никаких тебе объяснений, никаких уговоров и договоров. Ивасик вообще никогда не поддавался на обещания и не упускал своего. Кормит, скажем, его Светлана гоголем-моголем, видит, что ест он уже через силу, и предлагает: «Может, это мы оставим папе?» Ивасик отрицательно качает головой. «Так-так, — говорит Сашко. — Папе, значит, дулю с маком». — «Хитренький, — искренне и всерьез отвечает Ивасик. — Мак я оближу. А тогда уж…»
Так он и не отпустил Светлану. И кошелку с банками пришлось взять Сашку.
Они шагали по еле заметной в траве дорожке на меже дубового гая и молодого сосняка, потом по нерасчищенному березняку, дальше — мимо сосновой посадки, а уж там тропинка выбегала на леваду, перескакивала через ручей, что разлился в низких берегах, по двум березовым круглякам, и поднималась вверх к селу. Люся шла впереди, торопилась, и они почти не разговаривали. Но у тетки Вари пришлось задержаться — пастухи еще не пригнали стадо.
Они сидели в саду за хатой, на лавочке возле криницы, слушали, как скрипит колодезными журавлями вечернее село, как где-то тюкает топор и перекликаются от калиток женщины, дожидаясь скотины. В саду уже темнело, мягкие тени обволакивали их со всех сторон, сближали, толкали к откровенности.
— Люся, вы любили кого-нибудь до Петра? — вдруг подал голос Сашко. Люся подняла на него удивленные глаза, и он понял, что сморозил глупость: выходило, что спрашивал о себе. И поэтому торопливо добавил: — Ну… в школе или в училище?
— А как вы полагаете? — сухо отозвалась Люся.
— Я? Не знаю, наверно, нет. Так мне кажется, когда вспоминаю вас тогдашнюю… — Он на минуту смолк и грустно продолжил: — В мире все так странно… Мы иногда не замечаем, в какую сторону нас несет. Вот тогда, на выставке, я искал вас…
— Не надо, — попросила Люся. — Все прошло. И ничего не было.
— Да, словно и не было, — повторил Сашко. — Но из памяти не выкинешь. Петро знает?
— Не знает. Да и знать нечего.
— Правда, — согласился он. — А как вы с ним… подружились?
— Петро — мой земляк, — усмехнулась Люся.
— Ну, этого мало. Мне казалось, тогда, в первую нашу встречу, он даже хотел избавиться от вас.
— Я сама напросилась ему в друзья, — вызывающе вскинула голову Люся.
— Напросилась? — не поверил Долина.
— Да… то есть… — И вдруг ее голос упал, а взгляд погас. — Горе привело меня к Петру. Я временно устроилась работать в магазин, а в селе был еще и кооператив. И там часто недовыполняли план. И каждый раз завмаг просил у меня взаймы на несколько дней. И случись ревизия. А у меня недостача — восемьсот рублей. Я к завмагу — верните долг. А он: «Не брал, ничего не знаю».
Люся замолкла, видно, ей было тяжело вспоминать. В тишине, охватившей их, было слышно, как ударяет в подойник молоко — хозяйка уже доила корову — и как где-то далеко говорит радио.
— Хорошо, ревизор добрый попался, — рассказывала дальше Люся. — Поверил, что я не взяла этих денег. Сказал, если внесу за три дня, не будет передавать в суд. Ну… а где мне было взять? Ни родных, ни друзей. Вот тогда и вспомнила про Петра.
— Так он… — сказал Сашко и запнулся.
И Люся испугалась своей откровенности.
— Неправда! — почти крикнула она. — Я Петру вернула деньги через неделю. Завмаг все-таки отдал…
— Да я… — спохватился Сашко. — Разве я не знаю Петра. Просто мне горько, что я оказался такой свиньей, — вы даже не обратились ко мне за помощью. Люся, вы мне простите это… То есть, конечно, прошлого не вернешь, но… — Он прикоснулся к ее руке, и она не отняла ее. — Мне хочется, чтобы вы не держали на меня зла. Мне так стыдно. Я знаю, что имеем — не храним, потерявши — плачем. Не имею права даже говорить вам об этом, но… не могу ничего с собой поделать. Успех меня захлестнул. Что-то со мной тогда стряслось. Ходил как в тумане. Встречи, беседы, вечера! О, какие это все иллюзии…