Вернусь, когда ручьи побегут
Шрифт:
– С этого чага проку как с козла молока, – брезгливо сказала, ставя кружку обратно.
– Может быть, форточку открыть? – с надеждой спросила Сима.
– Ну открой немного, – разрешила Алла Романовна. – Я простудиться боюсь.
Сима отодвинула пыльную штору, встала ногами на широкий подоконник, дернула форточку и с жадностью вдохнула в себя весенний воздух.
Мать лежала с закрытыми глазами, лицо ее расслабилось, и Симе показалось, что она заснула. Подхватив сумку, она, не дыша, направилась к выходу и вдруг услышала ясный крепкий голос за спиной:
– Хорошо, что ты с отцом осталась.
Сима обернулась и неожиданно для себя спросила в упор:
– Это почему?
Мать теперь сидела в кровати,
– Какая из меня мать? – продолжала Алла Романовна, склонив голову набок и любуясь переливами бриллиантового кольца на указательном пальце. – Это не мое призвание!
«А в чем твое призвание?» – мысленно спросила Сима.
– Тебе отец, наверное, говорил, что я – шлюха?
– Ну зачем вы так? – заскулила Сима.
– Да ничего страшного, – успокоила мать, – мужчине этого не понять. – Она подалась вперед, взглянула на дочь широко открытыми черными очами, заговорила горячо: – Я не шлюха, я любовь любила, никогда не боялась любви…
Жалость и тоска сдавили горло, и Симе почудилось, что в образе этой женщины, сидящей на кровати в несвежем белье, – заброшенной, никому не нужной, изношенной до костей, – смотрит на Симочку само ее будущее. Мать бессильно откинулась на подушки, разом ослабев, лоб ее покрылся испариной.
– Подойди сюда, – тихо сказала она и поманила дочь пальцем. Сима быстро отерла выступившие слезы и подошла к кровати. – Ближе, – попросила мать.
Сима склонилась над ее лицом, несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Алла Романовна слегка коснулась пальцем Симочкиного рта и засмеялась:
– Да ты – беременна, детка!
Сима выпрямилась, помотала головой:
– Нет, вы ошибаетесь.
– Я никогда не ошибаюсь в таких вещах, – непререкаемо сказала Алла Романовна. – Кроме красоты Бог наградил меня интуицией.
– У меня нет детей, я не могу быть беременной.
– И, тем не менее, ты беременна. У тебя даже губа припухла и стала коричневого цвета, как у меня, когда носила детей.
Симочка поежилась, не зная что сказать.
– Хочешь, я тебе погадаю?
– Нет-нет, – испугалась Сима.
Алла Романовна прикрыла глаза и отвернулась, ее интерес к дочери угас так же внезапно, как вспыхнул.
– Теперь иди, – сказала она, – я устала.
Сима не смогла заставить себя поцеловать на прощание эту женщину, лишь дотронулась до материнской руки и быстро вышла.
Уже когда возвращалась домой в метро, до сознания дошло, что Алла Романовна так ни разу и не назвала дочь по имени.
Дома Симочка заперлась в ванной, долго терла себя мочалкой под горячим душем – казалось, что не только одежда, но даже тело ее пропитано запахом чужой болезни. Потом пристально разглядывала себя в зеркале. Губы действительно припухли и заметно потемнели. Изменился вкус во рту, и эти внезапные приступы тошноты… Не может быть!
На следующий день она побежала в женскую консультацию. «Считайте, что произошло чудо, – сказала знакомая докторша. – После стольких лет усилий… Поздравляю!» Она продолжала что-то говорить, но Симочка уже не слушала. Выйдя на улицу, присела на скамейку в скверике, пытаясь собраться с мыслями. Стало быть, Алла Романовна оказалась права. Что это: материнское чутье? Или нюх прирожденной гадалки, всегда держащей под рукой замусоленную колоду карт?
Почему все произошло именно сейчас, когда отношения с Левой висят на волоске? Кому это нужно? Сима попыталась представить реакцию мужа, когда сообщит ему, что беременна… Нет, она скажет по-другому, определеннее, глядя в глаза: Левка, у меня для тебя новость, у нас ребеночек будет… «Симкин!» – воскликнет Лева, и лицо его просияет: муж так горевал последнее время, что нет наследника. Он обнимет ее, погладит по голове,
Сима приободрилась. Отломала красноватую веточку вербы за спиной и, мелко щелкая зубами, погрызла мерзлый кончик. И вдруг ясно увидела Левино отчужденное лицо и услышала ледяной мужнин голос: «Ты хочешь сказать, что ребенок мой?» По спине пробежал холодок… Он никогда не забудет, не простит, такие, как Лева, не прощают, он выкинет ее вместе с этим ребенком! А даже если и не выкинет, то все равно будет помнить, подозревать, и это подозрение отравит… Кровь ударила в голову от внезапной догадки: а что если правда и ребенок… Сколько времени прошло с последней встречи с Валдисом, с той сумасшедшей ночи в гостинице?.. Когда это было? В первых числах февраля? Она подсчитала, загибая пальцы… Пересчитала еще раз, стряхнула невидимые крошки с рук… и уставилась остекленевшими глазами в пространство. Плечи ее обмякли… Может быть, просто покончить с собой? Или сделать аборт? Наклонилась, зачерпнула горсть подтаявшего ноздреватого снега и приложила ко лбу.
– Мадам! – донесся до ее слуха высокий мужской голос, и в поле зрения оказались грязные ботинки на толстой подошве со спускающейся на них брючной бахромой. – Мадам, прошу прощения, вы не знаете, как будет по-французски «свиноматка»?
Сима подняла голову. Пьяненький бомж в мятой фетровой шляпе и клетчатом шарфе, щеголевато наброшенном поверх потрепанного пальто, производил впечатление падшего работника культуры. Он весело смотрел на Симочку и, театрально распахнув пальцы в рваных перчатках, продолжил, гнусаво растягивая слова:
– Хочу, видите ли, перевести на французский стишок: «Свинобатька бросил свиноматку…» Что с вами, мадам, вы так бледны. Вам нехорошо?
– Я не знаю, как по-французски «свиноматка»! – простонала Сима и отвернулась.
– О, пардон, миль пардон, – вежливо склонился бродяга и прижал пятерню к сердцу. – Вот кого ни спросишь, никто не знает, – пробормотал он и неторопливо двинулся вдоль аллеи, расхлябанно, по-клоунски поднимая длинные ноги.
Сима посмотрела ему вслед со смутной завистью. Даже по выражению его спины становилось понятно, что человек давно перешел рубикон, за которым сентенция вроде «жизнь прожить – не поле перейти» вызывает лишь наплевательский хохот. «Свинобатька бросил свиноматку», – повторила Сима про себя и подумала, что надо бы запомнить и папке рассказать при случае, он любит такие «мульки». Папка! Стало вдруг легче, будто отпустили клапан, сдерживающий высокое внутричерепное давление. Она вытерла лоб носовым платком, откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. Мартовское солнце погладило теплой ладонью по щеке. Сима на мгновение забылась, почти задремала. Было слышно, как где-то поблизости долбит землю неутомимая капель.
Идея возникла в голове внезапно; Сима широко открыла глаза, выпрямилась, взглянула на часы. Бодро встала, припоминая, где находится ближайшая междугородная станция.
План казался простым и логичным: позвонить Валдису и все рассказать. Из дома он ушел (от жены ушел, от Вики!), живет где-то в другом месте, значит, звонить надо на телестудию. Ласковый, прелестный Валдис! Мужчина, которого она знает с семнадцати лет, который стал ей так близок за эти годы, ее первая любовь, отец ее ребенка!.. В этом месте Симочка честно споткнулась, но все же перемахнула препятствие и, не оглядываясь, помчалась дальше к финишу. Щеки ее пылали. Итак, она расскажет ему все, он приедет в Питер, она встретит его на вокзале, они будут сидеть в маленьком кафе на Невском, пить кофе, и он скажет: «Сима, я свободен. Ты хочешь быть со мной?» Сладостное видение сменилось другим, еще более сладостным: лето, сияющее теплое море, она с Валдисом идет по желтому пляжу, надежно защищенная его силой и красотой, он обнимает ее за плечи, а она стряхивает мелкие песчинки с его гладкой загорелой щеки…