Вернусь, когда ручьи побегут
Шрифт:
Герман сказал с легким раздражением:
– Сестра! Ну ты же взрослая женщина… Все чувства со временем притупляются.
– Не все!
– К сожалению, все, – печально и гордо сказала Марго. – А чувство любви – в первую очередь.
– Тогда и жить не имеет смысла! – выкрикнула Александра, и голос ее сорвался. – Какие же вы все слабаки!
– Конечно, где уж нам! – развел руками Герман.
Вадим встал из-за стола.
– Я за сигаретами схожу.
Надя хотела было предупреждающе прижать Сашину ногу под столом, чтобы остановить подругу, но поняла безнадежность затеи и, смирившись, сидела, опустив голову и глядя себе на руки,
«Боже мой, какой ужас!» – подумала Маргарита Сергеевна, наконец догадавшись, что происходит с дочерью.
Надя, у которой начали сдавать нервы, резко встала – стул под ней опрокинулся, – приобняла Александру.
– Саша, тебе надо отдохнуть.
Саша не сопротивлялась, бессильно упала на Надино плечо.
– Пойдем в спальню, я помогу тебе лечь…
– Нет, – мотнула головой Саша, – не буду в спальне! В детскую!
В детской она рухнула на кровать и заплакала.
– Тише, тише, – успокаивала Надя, пытаясь поднести стакан с водой к ее губам. Сашу колотило. Наде с трудом удалось ее раздеть и уложить в постель.
– Сейчас я принесу тебе горячего чая с лимоном.
– Не уходи, посиди со мной. Пожалуйста.
Александра затихла, неподвижно уставившись в потолок. Надя погладила ее ледяные пальцы.
– Ну что ж ты так мучаешь себя? И других, – сказала она. – Чего ты хочешь?
– Любви. Безумной. Вечной. – Глаза ее закрылись, голова свалилась набок, и она мгновенно провалилась в сон.
Старинные настенные часы в гостиной пробили глухим басом одиннадцать. Все молча, как загипнотизированные, вслушивались в методичные удары.
– Да-а, – сказал Герман, не отрывая взгляда от желтого массивного маятника. – Такой вот детский утренник получился.
Голая, дрожащая, сижу на обледенелой крыше, обнимая босыми ногами водосточную трубу. Скрюченные пальцы рук вцепились в край железного желоба. Смертельный холод пронизывает тело. Падает снег и тает на моих плечах – значит, еще живая. Медленно опускаю глаза и заставляю себя заглянуть в глубокую трещину между четной и нечетной сторонами улицы. Голова начинает кружиться. Меня качает. Тошнит. Мне очень страшно.
Не смотреть вниз!
Бледное, изношенное небо, уставшее от нас, смертных, смотрит сквозь мачты телевизионных антенн и стояки печных труб, похожих на надгробия. Две вороны, сидящие на краю трубы, с холодным птичьим любопытством разглядывают меня, склонив голову набок и зябко переступая лапами. Делаю усилие, чтобы пошевелить пальцами – они примерзли к металлу. «Помоги!» – прошу я у неба, задрав голову. Оно сурово молчит.
Там, далеко внизу, двигаются по дну каменного ущелья пешеходы,
Почему я не с ними?
Снимите меня с крыши! Примите меня обратно! Туда, где по утрам варят овсяную кашу, застилают постель накрахмаленным бельем, где говорят «надень шарфик, простынешь»; протирают запотевшие с мороза очки, входя в дом; примеряют черную нарядную «лодочку», досадуя, что тесновата; где, обнимая, шепчут «я с тобой»… Мне хочется завыть от внезапной нежности, любви и тоски по этому ясному, со светлыми очами, целомудренному миру, по человеческой семье, от которой оторвалась. Как виновата я перед вами, люди добрые! О, верните меня обратно, и я, дурная, грешная, буду просить у вас прощения; я упаду на грудь первому прохожему, оболью слезами раскаяния мутоновый воротник вон той старухи, что стоит в растерянности у светофора, я встану на колени и поцелую ее в стоптанный валенок… «Помоги-и-те», – кричу я, но меня никто не слышит. С мольбой снова поднимаю глаза к небу.
«Просишь защиты и спасения?»
«Да, прошу!»
«Хочешь обратно в человеческую семью?»
«Хочу!» – скулю я.
«Возомнила, что все дозволено тебе? Зарвалась? Своевольничать посмела? Страх забыла? Законы рода попрала! Заповеди! В гордыне своей решила, что сама по себе что-то значишь, тварь? Никто теперь тебя, отщепенку, защищать не будет!»
Холодок отлучения пробежал по моей напуганной душе.
«Судите меня, накажите, только не отлучайте! – взмолилась я. – Я искуплю! Я лучше буду, добрее, смиреннее, послушнее!.. Блюсти буду… заповеди…»
«Раскаиваешься?»
«Раскаиваюсь!» – говорю, глотая слезы.
«Убоишься?»
«Убоюсь!»
Там помедлили, взвешивая, и вынесли вердикт:
«На крыше тебе сидеть! Одной. И ныне, и присно, и во веки веков!»
«Нет!!!» – кричу в отчаянии и яростно отталкиваюсь посиневшими ступнями от скобы водосточной трубы, пытаясь подтянуть ноги. Теряю равновесие. Хватаюсь обеими руками за железную воронку. Труба изгибается со скрежетом, отделяется от стены и начинает медленно падать вместе со мной…
На-а-дя-я-я!
– Ну что ж ты кричишь-то? Здесь я, здесь, – послышался хрипловатый Надин голос из-за спины. Александра вздрогнула, обернулась и увидела стоящую в кухне Надю – заспанную, в накинутой поверх ночной сорочки ажурной шали.