Вернуть отправителю
Шрифт:
«Вчера днем я разговаривал с Морицем Циглером из триста восьмой палаты, – подумал он, отчаянно стараясь вспомнить моменты минувшего дня, – Он получил распоряжение от Главного Врача. Сегодня утром его должны перевести из нашей лечебницы. Но только куда? Может быть, он уже шел на поправку и его скоро отпустят домой, к его любимым дочерям? Как же их звали… Кажется, Херта и Катарина. Может быть, Мориц, действительно, выздоровел?»
Это казалось почти невероятным. Клеменс вспомнил осунувшееся бледное лицо приятеля, грязную застиранную одежду больного, кипу рецептов лекарств, оставленных на письменном столе. Все это он видел вчера, когда заглянул в его палату, обнаружив в ящике, во время прогулки, очередное письмо.
Откуда-то
«Письмо. Я должен написать и отправить письмо, – подумал он, протирая лицо ладонями, – Сегодня двадцать восьмое декабря. Если успею до прогулки на обеде, то Почтальон успеет принести его до Нового Года. Все остальные, кто еще может писать, наверное, уже отправили весточки родным. Интересно, смогу ли я написать хоть что-то в этой полутьме? Впрочем, если поставить стол чуть ближе к окну…»
Клеменс сел, устало разглядывая бедное убранство своей палаты. Голый дощатый пол холодил босые ступни. Четыре угрюмых стены, крохотное окно, до которого даже не дотянуться рукой, продавленная старая койка, маленький письменный столик, громоздкая железная дверь и тумбочка с уродливым допотопным телевизором в углу. Телевизор Клеменс даже не включал последнее время – все равно, сигнал ловил он скверно, а если и получалось настроить канал, на нем неизменно велись какие-то околорелигиозные диспуты и беседы, да изредка транслировали хор. Как это должно было помочь больным обрести рассудок, Клеменс не знал, и даже не догадывался, используя этот старый хлам, как подставку под книги. Единственное, что здесь было в достатке – это книги. Клеменс слышал, что их хранили в архиве, но больным туда был запрещен вход, так что приходилось обращаться за помощью к санитарам и медсестрам. Благо, что очередь за ними не стояло, и эту просьбу всегда исполняли охотно.
Клеменс встал на ноги, зябко кутаясь в свое привычное больничное облачение. Гардероб состоял из застиранной одежды бледно-голубого цвета, скроенной на манер тюремной робы. Широкая рубашка с парой оторванных пуговиц и просторные штаны, судя по всему, за свой долгий век сменили ни один десяток хозяев, но Клеменс даже не обращал на это внимания.
Он сделал несколько шагов, разминаясь после непродолжительного сна, поглазел на забранное решеткой и укрытое запыленным стеклом маленькое окно, наблюдая, как падают и блекнут последние звезды, после чего направился к столу, покачиваясь из стороны в сторону. И все-таки, ему снова не повезло – стол оказался привинченным к полу, как и койка в углу. Клеменс опустился на колено, пытаясь отвинтить болты, но шляпки оказались неровно и угловато срезаны. Он мрачно застыл на месте, опираясь рукой о край и размышляя, что ему теперь делать дальше.
Третья мысль порхала под голубым потолком, билась в паутине, как угодивший в плен мотылек, шныряла по углам, раскачивалась из стороны в сторону. Она неумело спикировала ему на плечо, повозилась у левого уха и торопливо заползла в висок, вызвав очередной приступ головной боли.
«Нужно подождать, пока не будет достаточно светло, – подумал он внезапно, и был даже поражен такой ясной идеей, – Если за окном тают звезды, значит и до рассвета не далеко. И уже скоро солнечный свет зальет палату, и я смогу написать письмо. Нужно просто сесть и ждать. Приготовиться»
Он медленно опустился за стол, придвинул стул так, чтобы удобно можно устроиться и откинулся на спинку. Привычные два листа чистой разлинованной бумаги, конверт и одинокий карандаш оказались прямо под его рукой. Клеменс положил руки перед собой, глубоко вздохнул, и закрыл глаза.
4
В восемь часов за ним, как обычно пришли. Сперва вспыхнула тусклая лампочка в голубом пыльном плафоне, затем послышался шум шагов, и раздались голоса. За годы проведенные в лечебнице, Клеменс научился различать персонал и мог поименно назвать тех, кто придет сегодня проведать больных. Первыми появлялись санитары. Все, как на подбор, это были крепкие молодые люди в снежно белых костюмах с одинаково каменными лицами, точно сошедшие с какого-то глупого пособия. Разговаривали они мало и в палаты почти не заходили, ограничиваясь только быстрым взглядом через маленькое решетчатое окошко, установленное в двери.
Клеменс никогда не слышал, чтобы из лечебницы кто-то сбегал, но правила, установленные Главным Врачом, соблюдались с рьяностью законов в светском государстве. Если говорить более точно, то лечебница имени Медарда Баума, по сути своей, являлась именно своеобразным государством в государстве. Маленькой страной внутри страны, полной жителей и бюрократии.
Вторыми появлялись медсестры. Хрупкие невысокие девушки в белых халатах, разносящие лекарства и чистые вещи, если в тех возникала нужда. Разговаривали они больше, но только и исключительно на рабочие темы – у Клеменса возникала мысль, что те даже живут с больными под одной крышей, так часто он сталкивался с ними изо дня в день.
Третьим приходил один из докторов. Конечно, ни Главный Врач, мрачный кабинет которого находился в дальнем конце общего коридора, а простой специалист по психиатрии. Они задавали вопросы, заставляли проходить тесты и что-то непрерывно чиркали в своих планшетах, сурово нахмурив брови. Добиться от них хоть какой-то информации Клеменсу так и не удалось. Он несколько раз за последнее время интересовался историей своей болезни, прогрессом лечения, но так и не получил никакого ответа. Тогда Клеменс прекратил попытки и стал ждать. Как обмолвился один из докторов, такой информацией владеет только Главный Врач, а к нему можно попасть только через распоряжение – документ огромной важности, получения которого больные жаждали и боялись.
Что такое это пресловутое распоряжение не знал ни один из них. А тех, кто становился счастливым обладателем этой важной бумаги, спросить было уже нельзя – их больше никто никогда не видел, а попытки разузнать об их судьбе у медперсонала заканчивались отправкой на минус первый этаж, где содержались, как ходили слухи, тяжелобольные, в своих одиночных карцерах. В подвале, как называли больные это место между собой, Клеменс никогда не был, и не желал узнавать, что там происходит на своей шкуре. Хватало разговоров среди пациентов о нечеловеческих опытах и чудовищных экспериментах, которые проводили над несчастными, оказавшимися там. Клеменс хоть и не слишком доверял этим слухам, но и не мог считать их бредом. Может быть, его рассудок и поврежден, но все же, не на столько, чтобы так рисковать.
Последним посетителем палат был Охранник, совершающий утренний и ночной обходы. Он проверял насколько прочно закрыты замки и все ли больные на местах – не слишком сложная работа. Не смотря на долгий срок лечения, Клеменс никогда не мог запомнить его имени. Впрочем, память в последнее время постоянно подводила его.
Когда за дверью раздался лязг железного запора, Клеменс уже сидел за своим маленьким письменным столиком, держа в руках уже заклеенный конверт с письмом. Работу он закончил около часа назад, но никак не мог заставить себя вернуться в пропахшую потом и сыростью жесткую кровать. Он поднял взгляд на вошедшую медсестру и кивнул головой в знак приветствия. Вертевшийся в голове вопрос так и норовил сорваться с языка. Клеменс поднялся, прижимая к груди письмо, коротко взглянул на девушку.