Вернувшийся к рассвету

Ясный Дмитрий

— Хорошо. Что спеть?

— Про любовь, пожалуйста.

Аля, Аля, а краснеть-то зачем? Ну, попросила спеть, что такого? А вот пунцовые щеки сразу внимание привлекают, и косу так бурно теребить совсем не стоит. Дышать тоже. Хорошее, видать, вино из брусники. Весьегонское.

— Ладно. Про любовь, так про любовь. Баллада об Айвенго и «Утро на реке» подойдут? Вот и хорошо.

Пока пел, я глядел на человечков на поляне. Смотрел на них и удивлялся. Вот, к примеру, девушка Света — добрая, отзывчивая, наивная и практичная. Так и оставалась бы такой, но ведь пройдёт время и доброта куда-то исчезнет, выжженная гипертрофированной практичность. Наивность пропадёт после первых лет самостоятельной жизни и встречу я лет через дцать крупнотелую пробивную бабу с затюканным муженьком. Принцесса Настя окончательно превратится в стерву, высохнет, заимеет темные круги под глазами, язву, закрасит раннюю седину и будет изводить

тонны косметики и пускаться во все тяжкие, в тщетной надежде получить частичку любви. Не вижу я её любимой кем-то, хоть что вы мне говорите, не вижу. Как холеную любовницу, как умную жену состоявшегося человека вижу, любимой — нет, не вижу. Макс с помощью родителей добьётся много, потащит за собой Ларина, потом перестроится, перекрасится и скорее всего станет безликим бизнесменом. Пара-тройка магазинов, автомойка или автостоянка плюсом. На будущего олигарха он не тянет — не приучен вырывать из горла и совесть есть. Пока есть. Близнецы…. Ну, у этих дорога одна — в будущие ОПГ, а там как повернётся — либо в могилу, либо пронесёт их, не отстрелят и не закроют, а там тоже ларьки-магазины. Работать они не захотят и не смогут, нет такого понятия в их головах. Чемпионов из них тоже не выйдет — мяса дурного много и глупы. Только наивному зрителю с трибун кажется, что на ринге думать не надо — знай только бей, челюсти чужие с носами круши! Ошибка это, на ринге думать желательно и крайне нужно, а близнецы на это не способны. Аля…. Нет, насчёт Али гадать не буду. Света, Марина, Жанна…. Обычные девчонки, обычное будущее. Дрищ Сафронов…. А хрен его знает, что с ним будет! Будущее мокриц меня не интересует. Меня другое интересует — вот все они здесь комсомольцы, юные, чистые, честные. Говорят правильно, слушают слова правильные. Но делают неправильные дела. Макс, тщательно маскирующийся фарцовщик, Ларин у него на подхвате. Братья Качко выбивают деньги- статья сто сорок пятая, части вторая и третья. Сафронов и Олег что-то тоже мутят, как и остальные, по мелочи. Вроде бы перезаписываю что-то. Остальные девчонки экономят и довольствуются парой рублей заработанных на перепродаже польско-латвийской косметики. Только принцесса Анастасия не марает свои ухоженные лапки. Она у нас спортсменка-гимнастка, красавица и комсомолка, бесспорный лидер среди женской половины факультета, дочь очень обеспеченных родителей. Торговля с большой буквы. Насте не нужно думать о том, где взять деньги на новую блузку или юбку. Но вот такие все разные, они все одинаково презрительно относятся к своей стране и к окружающим людям. Почему? Папа с мамой, так воспитали? Завещали родину не любить? Вряд ли, ярых диссидентов в советской элите никогда не бывало, выбывали и выбивали их из стройных рядов быстро. Сами такими стали? Когда успели, в чём причина? Почему они не могут почувствовать грань, перешагнув которую они становятся обыкновенными подлецами и пустышками? Почему не могут оставаться просто людьми? Для этого ведь так мало надо — не смеяться над другими, теми, у кого нет подобных родителей, не цедить через губу: «Это фирма, а не совок!», не лгать больше необходимого, не ненавидеть свой родной дом. Стараться хотя бы чуть-чуть жить по совести. Не знаю почему. Себя оправдывать не хочу, в чём-то негативном я их превзошел на голову, но вот чего во мне никогда не было, так это пренебрежения к своей стране и к людям. Родину презирать подло, людей глупо. Эти презирают. Недоумки.

— Слушай, Олин, а что ещё знаешь? Только не такое слезливое и р-р-романтическое? И не «Машину» или «Песняров». Задолбало. Сбацай «Ворона» или например «Эшелон». Ну, знаешь: «По этапу идет эшелон из столицы в таежные дали. Не печалься любима-а-я, за разлуку прости меня!»?

Макс, лениво развалившись на лапнике, услужливо нарубленном Лариным, цедил слова, курил и с прищуром смотрел на меня.

— Макс, ты блатняка давно не слушал? Жутко хочется хриплого голоса и задушевных песен о несчастных ворюгах? В маршрутках ещё не надоело? — я неприязненно ответил, задумчивая подстраивая гитару.

— Чего?

О, чёрт! Какой, блин, блатняк! Какие маршрутки! Зачётный прокол. Штирлиц с орденом «Красного знамени» на груди и с парашютом, волочащимся сзади, отдыхает.

— Ничего. Хочешь, на, сам спой свой «Эшелон». Я слов не знаю.

— Давай.

Я протянул гитару Максу, но её перехватил дружелюбно щерящийся и воняющий перегаром Эдик. Ухватил за гриф, потянул на себя. Я вначале напрягся, каменея мышцами, потом разжал пальцы. В глазах Качко затлел тусклый огонёк недоброго торжества.

— Макс, ты погоди минутку, счас я тут разок сыграю, весело будет! — Эдик вопросительно обернулся, Макс поощрительно кивнул, внимательно глядя на меня. Когда успели сговориться?

— Тур! Алла-ра?! Ты, мля, готов к концерту братан?

— Ага! Давай!

Эдуард рванул струны всей пятерней, гнусаво завопил,

изображая лающий немецкий акцент:

— Дойчен солдатен! Нахрен марширен! Фойяр коллонен, хальт официрен!

И под его рёв из кустов вымаршировал второй близнец в полевом вермахтовском кителе и плохо очищенной от ржавчины немецкой каске. Протопал к костру, громыхая по земле подошвами «болотников», вспухая жилами на шее, выкинул руку в нацистском приветствии и проорал на всю поляну:

— Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза! Слава КПСС! Ура! Ура! Ура! Гитлер капут!

И ещё раз на поляне проорался куплет убого исковерканной «Wenn Die Soldaten». Чёрт, так над заезженным всеми и вся текстом ещё не издевались, но человечки смеялись. Смеялись все. Хихикали, давились от смеха, хлопали себя по коленям, ржали в полный голос. Я не смеялся. Я смотрел на этих, этих…. А потом подошел к Артуру и обхватил ладонью гриф гитары, глуша струны.

— Хватит.

— А чё, чё хватит? Тебя чё-то не устраивает, Олин? Тебе песня моя не нравится или лица наши? Ты говори, не стесняйся — мы тебя послушаем! Так оно, братан?

— Яволь, мая командира! Ихь бин внимательно слюйшать! Йя!

Снова смех. Животный, безумный.

— Действительно, Дима, что тебе не понравилось? Капитулирующий немецкий солдат кричит «Слава КПСС!» и «Гитлер капут!». Смешно.

Это Макс. Глаза холодные, внимательные. Тон участливый.

— Очень смешно! Наши мальчики такие смешные, правда, девочки?

А это Настя. Гул голосов состоящий из неразборчивых «ну, да», «точно», «смешно». Только Аля и, как ни странно Ларин, молчат. Ларин побледнел, пальцы сжаты в кулаки, но это он не в драку собирается, это он предательскую дрожь прячет. Аля, Аля, ну что ты так косу — то мучаешь? Всю жизнь ведь растила! Всё будет хорошо, Аля, правда, не для всех.

— Мне не смешно. Нелюди в этой форме убивали женщин и детей, наших отцов и дедов. Матерей. И я не вижу здесь капитулирующего немецкого солдата, я вижу урода, нацепившего фашистские тряпки и этим гордящегося. И ещё я вижу сволочей, одобряющих его мерзкий поступок.

— Ты чё лепишь, сука? Кто сволочи? Кто урод? Я?!

— Уроды ты и твой брат. Сволочи — остальные.

О, блин! Больно то как! Не ожидал. И ведь сам я этот дрын на поляну принёс, собираясь потом порубить на куски. Ну, гнида Сафроновская, ну дрищ гнусный!

Сильный удар по спине швырнул меня вперёд, прямо на левый боковой Артура. Отсушенная рука реагировала вяло, блок получился смазанным, не блок, так, отмашка. В голове разорвалась офигительная бомба. Бля, в глазах столько звёзд, а ни хрена не видно! Пинок под рёбра выбивает дыхание. Где-то далеко кто-то громко визжит, рядом со мной топчут хвою сваями-ступнями взбесившиеся носороги. Перекат, еще перекат. Надо успеть уйти из-под ударов и встать, разорвать дистанцию. Пока не поздно. Иначе всё, затопчут. Близнецы тяжелее меня килограмм на тридцать оба, бьют, вкладывая в удар всю массу. Мать вашу! Сильная струйка крови потекла с правой брови, видно неслабо рассекли. Нос давно уже разбит, я только лишь успеваю перекатываться по земле, подставляя под удары копыт близнецов локти. В пах тычутся ножны, рукоять ножа впивается под рёбра. Я отдёргиваю руку — нельзя, ни в коем случае нельзя! Синяки, ушибы, даже переломы мне простят, поймут, ножевые раны — нет. Не простят и не поймут. Что же делать?! Взгляд выхватывает кипящий котелок на костре и, обжигаясь, я сильно дергаю арматурину на себя. Котелок на доли секунды взлетает в воздух. Злое шипение, клубы белого пара. Братья отлетают от меня как бабочки, хороший тренер у ребят, а мне удаётся встать на ноги. Вот и все, суки. Сейчас я вас убивать буду. Не до смерти.

Аля кусала кончик косы и скулила. Скулила самозабвенно, на одном дыхании. Ей было очень страшно. Сперва было страшно за Димочку Олина, а потом стало страшно за себя и других, таких дураков! Потому что тот, кто стоял на другом краю поляны, совсем не походил на отличника факультета, вундеркинда из провинции. Димочка такой милый, хоть и немножко зануда, а этот чужой и плохой. Ужасный, жуткий убийца, солдат специальный американский, Рэмбо! Хотя нет, не Рэмбо, тот хоть и весь грязный и с ножом, но слащавый, фальшивый какой-то, а этот, этот…. Взгляд у него…. Совсем неживой.

Ой, мамочки, как страшно! Аля закрыла глаза и крепко-крепко зажмурилась, для верности прижав ладони к лицу.

Невысокий подросток на краю поляны отбросил ногой в сторону сломанную гитару, стер кровь со скулы и, улыбнувшись, плавно, словно танцуя, пошел по широкой дуге, забирая вправо. Братья Качко яростно всхрапнули и приняли боксёрскую стойку. Дрищ Софронов откинул в сторону сучковатую палку, словно она жгла ему ладони, и попятился назад. Девочка Настя непроизвольно впилась ногтями в ладонь побледневшего Макса, прикусив губу и шумно раздувая ноздри изящного носика.