Верный меч
Шрифт:
Мы вшестером сидели у стола, когда в дверь вошел священник. Порыв холодного воздуха поколебал языки пламени в очаге и зашелестел соломой на полу.
— Мы должны уехать завтра утром, — объявил он и направился к лестнице.
Я переспросил:
— Завтра?
Если мы приехали зря, подумалось мне, то мы можем убираться отсюда прямо сейчас, нет причин продлевать наш отдых.
Он на мгновение остановился, глядя на меня усталыми глазами.
— Наши дела здесь закончены, — сказал он. — Завтра на рассвете мы отправляемся в Лондон, так попросила аббатиса Синхильд. Она была так добра, что позволила нам остаться здесь
Он поднялся вверх по лестнице, я смотрел ему вслед. Настоятельница решила, что мы должны уехать отсюда. Это меня не удивляло, потому что мы нарушили правила монастыря, и, хотя мне нечем было гордиться, особого стыда я тоже не испытывал. Мы выполнили свой долг, хотя я все еще не был уверен в ценности того, что мы узнали. Ничто из того, что мы с Эдо услышали, не содержало важных сведений. Разве что упоминание Эдгитой ее мужа, Гарольда. Так из-за чего она спорила со священником?
Вскоре мы тоже разошлись по своим каморкам. Некоторое время я лежал на своем тюфяке, прислушиваясь к крикам сов в саду. Должен был существовать какой-либо способ проникнуть в эту тайну, но я не находил его. Увидев Эдгиту такой расстроенной, я не мог вернуться в ее покои без риска, что она не поднимет тревогу. И я не мог ничего узнать от монахинь.
В конце концов я незаметно заснул, несмотря на яркий свет луны, полосами падавший на пол и на стену сквозь щели в ставнях.
Я вздрогнул, пытаясь понять, что меня разбудило. Тихо дыша, я продолжал лежать неподвижно.
Свет и быстрые шаги. Они доносились снизу, из зала. Сначала мелькнула мысль, что это может быть Гилфорд или один из рыцарей, но я привык к звукам их шагов и не думал, что это может быть кто-то из своих.
Я сел, пораженный внезапной догадкой. Одежду я не снимал, вчера ночью я убедился, как может быть здесь холодно, особенно при сильном ветре. Сегодня ветер был не такой ледяной, но даже под шерстяным одеялом было теплее спать одетым. Я опустил ноги виз, нашарил на полу нож с ножнами и встал, прицепив его к поясу. Потом босиком я решился выйти на лестничную площадку к краю лестницы.
Огонь в очаге догорел давно, но кто бы ни был наш ночной гость, он принес с собой фонарь, озарявший мягким светом часть зала и нижние ступени лестницы. Положив руку на рукоять ножа и старясь не шуметь, я начал спускаться вниз.
Огонек в фонаре вздрогнул, и я услышал грохот металла, показавшийся мне таким громким, почти как удар церковного колокола. Женский голос пробормотал проклятие. Я крался вниз по лестнице, пригнувшись и стараясь держаться в тени.
Фигура в коричневом плаще и рясе опустилась на колени рядом с очагом, спеша поднять опрокинутый котелок и поставить его на место. Медь поблескивала в свете фонаря, который стоял на столе рядом с пергаментным свитком. Надо же, еще один, подумал я.
Женщина отвернулась к очагу, и я не мог разглядеть, как она выглядела. Даже, когда она встала и повернулась, ее лицо все еще оставалось в тени. Она направилась к двери, задержавшись только для того, чтобы взять фонарь. Свиток она оставила на столе, и он погрузился в темноту.
Я снова услышал шаги, обернулся и увидел тень на вершине лестницы.
— Танкред, — произнесла тень, и я узнал голос Уэйса.
Я дал ему знак замолчать, и он вслед за мной спустился в зал, быстро и бесшумно двигаясь в темноте.
— Что это за шум? — спросил Уэйс на этот раз шепотом. — Что ты здесь делаешь?
Я снова посмотрел в сторону лестницы. Если шум разбудил кого-нибудь еще, они не скоро заснут снова. Но сверху больше не доносилось никаких признаков движения.
— Здесь кто-то был только что, — пробормотал я. — Думаю, одна из монахинь.
Стол стоял передо мной, свиток лежал на столешнице. Я поднял его. Он был меньше, чем письмо, привезенное Гилфордом, и запечатан каплей темного воска, я почувствовал под пальцем рельеф какого-то символа, но было слишком темно, чтобы его разобрать.
— Она оставил здесь вот это, — сказал я.
Значит, еще одно письмо. Но зачем было приходить сюда среди ночи, вместо того, чтобы отдать его нам днем? Я сунул его за пояс и пошел к двери.
— Куда ты?
— За ней, — ответил я и поспешил наружу.
Облако закрыло луну, и монастырские постройки лежали в тени. Я не видел никаких признаков ни одной живой души. Я вздрогнул, холод обжег босые ноги; трава была покрыта инеем. Поверх рубашки у меня была одна туника.
— Кто бы это ни был, она уже ушла, — сказал Уэйс, зевая. — И стоять здесь слишком холодно.
Он вернулся в дом, оставив меня одного. А потом среди деревьев сада я заметил маленькое пятнышко света, которое могло падать только от фонаря, и разглядел темную фигуру, быстро двигавшуюся в сторону обители. Когда она доберется до монастыря, сможет легко спрятаться от меня. Там было слишком много строений, слишком много дверей, куда можно ускользнуть и исчезнуть бесследно.
Я бросился вслед за ней, шлепая босыми ногами по мерзлой земле. Она была почти в конце сада, когда услышав меня, оглянулась через плечо, подхватила юбку и побежала. Острые и жесткие камни впивались в мои ступни, но мне было все равно, потому что я видел ее, когда она свернула в арку между церковью и дормиторием. Арка вела в монастырь. Она исчезла из поля зрения, и я прибавил ходу, как раз вовремя, чтобы увидеть ее на углу церкви справа от меня. В то же время в противоположном конце двора появилась еще одна монахиня с фонарем. Циркатрисса на ночном обходе, понял я.
Я спрятался за колонной, наблюдая за ней и одновременно поглядывая на двери церкви. Камень холодил мои пальцы. Я тяжело дышал, воздух у моих губ превращался в туман, и я надеялся, что его не будет видно.
Циркатрисса остановилась около одной из дверей на южной стороне и вставила в замок большой ключ из связки на поясе. Потом она толкнула дверь, та открылась с громким скрипом, монахиня вошла внутрь.
Не колеблясь ни одного мгновения, я бросился ко входу в церковь. Дверь была приоткрыта — ненамного, но циркатрисса, заметив щель, сразу поняла бы, что здесь что-то не так. Я вошел в придел, осторожно прикрыв дверь.
Внутреннее пространство церкви было почти полностью погружено в темноту. Только луна давала немного света, его молочное сияние, проходя сквозь большие стеклянные окна, которыми я любовался в вечер нашего прибытия, придавало всему вокруг призрачный и смутный вид. Колонны, двумя рядами тянувшиеся вдоль нефа, были богато украшены резьбой, но здесь было слишком сумрачно, чтобы разглядеть каменные цветы и травы. К тому же, у меня совсем не было времени любоваться ими: я не знал, сколько осталось времени до появления здесь циркатриссы.