Вершина Столетова
Шрифт:
— Это не те, это другие немцы… Есть фашистские немцы и есть наши.
— Какие наши?
— Ну, наши… русские немцы. Они не хотят войны, они за нас, а фашистские хотят…
Как хорошо было бы, если бы эти милые девочки так никогда и не узнали войны!
Мне хочется, чтобы мои ученики думали не о войне, а о жизни и прожили ее интересно и красиво. Чтобы была у них одна забота — любить родную землю и своим трудом умножать ее красу. А еще, чтобы каждый из них любил и всегда помнил свою мать, и если он соберется в дальнюю дорогу, то пусть не торопится снимать со своих плеч материнские руки — как знать,
Звенит колокольчик. Пора начинать урок.
1949—1962
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Он лежал напротив меня на верхней полке и, уткнув подбородок в ладони, безотрывно глядел в окно. Впрочем, это только казалось, что Федор смотрит в окно, что ему необыкновенно интересны поля и села, мимо которых мы проезжали. Взгляд его был невидящим: глаза открыты, а смотрит человек куда-то в себя, то ли во вчерашний, то ли в завтрашний свой день глядит. Иногда только он как бы стряхивал с себя забытье, глаза под густыми, низко навешенными бровями оживали, но и тогда смотрели они куда-то поверх полей, поверх лесов, за ту волнистую линию горизонта, которая все приближалась и никак не могла приблизиться.
В дороге знакомишься быстро. Но вот уже и час, и два еду я с Федором, а узнал о нем еще очень немного: был в Сибири, теперь возвращается в родные края. И все.
Тем неожиданнее для меня было, когда мой спутник, продолжая все так же глядеть в вагонное окно, вдруг спросил:
— Ты веришь в судьбу?
Я пожал плечами.
— От судьбы, мол, не уйдешь, и все такое, — как бы в пояснение сказанного добавил Федор и то ли усмехнулся, то ли просто вздохнул. — Смешно, конечно… А все же…
Он помолчал, а потом уже другим, более ровным голосом продолжал:
— Сколько лет я прожил в родном селе, куда сейчас еду! С девчонками хороводился, песни с ними под гармошку пел, провожал. И многие нравились, так нравились, что впору бы жениться. А не женился, однако… Завербовался, уехал в Сибирь. И опять: подумать только, сколь народищу за это время повидал! В Сибири сейчас людно: с кем только не повстречаешься, даже с земляками из соседних сел приходилось сталкиваться. Глянулась Сибирь — просторный край… А вот и оттуда один еду, ни с какой сибирской красавицей моя стежка не перехлестнулась. Еду и всю дорогу про ту думаю, которую и знал-то каких-нибудь два дня… Ну, еще три письма написал… Эх, жаль, не слышно, а ведь сейчас небось там, — Федор кивнул за окно, в пролетающие мимо нас весенние поля, — жаворонки поют…
Черные, набухшие снеговой влагой, а теперь просыхающие поля исходили паром, дальний лес дрожал в струйчатом мареве, словно плыл куда-то. В лужах, в дорожных колеях сверкало обильное, горячее солнце, летевшее через поля и леса вместе с нашим поездом.
Федор приподнялся на месте, сунул руку в грудной карман пиджака и вытащил оттуда небольшую фотографию. На фотографии молодая женщина в платье цветочками, с пушистыми волосами, собранными в большой пучок. Рядом с ней — такая же пушистоволосая девочка лет четырех-пяти.
— Дочка, — пояснил Федор.
Кто-то, должно быть по ошибке, открыл дверь, и солнце на мгновение ворвалось в купе, сверкнуло по стенам, потолку и, снова отгороженное дверью, погасло.
— А ведь мне скоро слазить, — сказал Федор. — Вон, солнце уже на закат пошло, значит, скоро…
И вот станция, где Федору выходить.
Поезд сбавляет ход. Мы выходим в тамбур. Федор весь напрягся, натянулся, рука со спичкой, от которой он прикуривает, мелко дрожит.
— Чудак ты, Федор, — говорю я ему. — Дрожишь весь, словно тебе семнадцать и ты на первое свидание идешь.
— Эх, паря! — глубоко вздыхает Федор. — Еще на какое свидание-то!
Поезд идет все медленнее, останавливается совсем. Маленькая станция, малолюдная, тихая.
Федор впереди меня выпрыгивает на перрон и быстро озирается в одну сторону, в другую. Он торопится увидеть ее, пока перрон еще пуст, пока его не заполнили, не забили вылезающие из вагонов пижамы и халаты. На перроне стоит полная дама с подполковником и грудой чемоданов, мужичок в шапке, старушка, два парня с рюкзаками… Где же она?
Это Федор взглядом спрашивает у меня, и столько тревоги и недоумения в его глазах, что я отвожу свои в сторону. И тогда-то я вижу ее, эту женщину, которую мы ищем. Она идет с девочкой откуда-то со стороны, идет, все ускоряя шаг, прямо на нас. Она не видит, не замечает попадающихся на ее пути пассажиров, она видит только Федора. Одного Федора. И, словно почувствовав ее взгляд, тот резко оборачивается.
Женщина уже совсем близко. Но чем ближе она подходит к Федору, тем тише, труднее становится ее шаг. Еще тише, еще…
— Здравствуй, Федя, — тихо, стараясь скрыть свое волнение, говорит женщина.
— Здравствуй, Вера, — Федор переводит глаза на девочку, нагибается к ней: — Здравствуй, Танюша.
Девочка смущается, робеет и закрывает тылом ладони лицо.
Что же говорить дальше? Они не знают и молчат.
— Я тебя сразу узнала.
— Я тебя тоже.
Вера и похожа и не похожа на ту женщину, которую я видел на фотографии. То же платье цветочками, те же густые пушистые волосы, собранные на затылке в тяжелый узел, маленький нос на широком лице, мягкие полные губы. И все-таки что-то новое, незнакомое проглядывает в этом лице. Может, вот это ровное сияние глубоких ясных глаз, которое конечно же нельзя передать с помощью хоть какого аппарата?
Поезд трогается, и я долго еще гляжу с площадки вагона, как они все трое идут мимо станционных построек и выходят на полевую дорогу. Закатное солнце неохотно гаснет за дальним перелеском, и в его последних лучах четко видны три знакомых силуэта, уходящих все дальше и дальше.
Я не сразу понял, отчего вдруг так защемило сердце, будто ему сразу стало тесно и неприютно в груди. Хорошо, когда тебя кто-то ждет! Меня нигде и никто не ждал. Меня ждали лишь мои дела: в дальнем районе какая-то незнакомая мне женщина (а может, и знакомая — дальний район был моей родиной) выращивала прекрасную конопель — об этом надлежало написать в нашу областную газету очерк…