Вершины не спят (Книга 2)
Шрифт:
СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ УНАИША
Степан Ильич приехал в Нальчик вместе с Лю, женой и детьми Казгирея. На вокзале их встречали Инал, Астемир, Курашев, Шруков.
Что и говорить, встреча была невеселая.
Ждать с похоронами уже не было возможности, решили хоронить в тот же день.
Празднество по случаю открытия агрогорода было назначено на другой день. Небывалые толпы народа продолжали стекаться в Буруны — из всех аулов Кабарды и Балкарии, из Осетии, Абхазии, Дагестана, Чечено-Ингушетии, Адыгеи, Карачая и Черкесии. Ехали на машинах-грузовиках, на арбах и мажарах с впряженными в них волами, на подводах. И почти
Но все затихало при появлении печальной процессии. Громко и твердо отдавался по мерзлой осенней земле шаг людей, возложивших на свои плечи носилки с телом Матханова, завернутым в бурку.
У пролома в каменной ограде мусульманского кладбища выстроились ученики интерната. Процессия приближалась, оркестр был наготове. И вот по знаку Дорофеича блеснули трубы, сдержанно зазвучал траурный марш. От великого горя не один только Лю лишился сил и не был способен в этот час играть на трубе. И, вероятно, поэтому особенно трудно было музыкантам поспевать за быстрым шагом похоронной процессии. По мусульманскому обычаю, похоронный ритуал совершается быстро и деловито. И как ни просил Дорофеич помнить, что музыка не поспевает обычно за похоронным шагом, люди забывали эту просьбу и по старой привычке шли твердо, сосредоточенно и быстро.
Над свежевырытой могилой Астемир произнес речь. Горе и ему мешало говорить, и все же все запомнили его слова о незаменимой потере, о злой разбойничьей пуле, вырвавшей у народа его лучшего друга.
В последнюю минуту и Инал склонился над свежей могилой, но речи не произнес. Это дало повод иным подумать с удовлетворением, что Астемир теперь будет главнее Инала.
Толпа разошлась не сразу. Старый закон не разрешал женщинам находиться у могилы мужчины — здесь оставались бесчисленные родственники и почитатели покойного из его родного аула Прямой Пади, из Малой Кабарды, из Абхазии... Но вот ушли и самые упорные — кладбище обезлюдело, расчистилась улица. Тогда у свежей могилы можно было увидеть двух женщин, одна из них была Сани, другая — Матрена. Это нарушало древний запрет, но Сани понимала, что новые люди не упрекнут ее.
Неподалеку от женщин под чьим-то древним могильником пристроился Лю, стараясь утешить и развлечь малолетних детишек Казгирея — сама Сани попросила его об этом.
На всю жизнь запомнил Лю тот момент, когда над бугром свежей земли безутешная вдова развязала тугой мешочек, из мешочка посыпалась земля, сухая, как песок. Это была пересохшая земля с могилы родителей Сани, из Турции. Затем Сани сгребла сырую, рыхлую, глинистую землю со свежей могилы и вновь наполнила мешочек. Не отнимая его от груди, она припала к могиле мужа.
Старое это кладбище вело свое начало, должно быть, еще от тех времен, когда, согласно легенде, здесь, в долине шумных Бурунов, поселились первые люди, легли в землю первые покойники.
С вершины холма, где был захоронен Казгирей, видно далеко во все стороны. И когда Лю оглянулся на запад, куда ушло и закатилось солнце, он увидел там агрогород. Лю заметил даже арку, воздвигнутую при въезде в него.
Не одного коня загнал за эти дни Тагир, стараясь все предусмотреть, всюду распорядиться.
А главному строителю было о чем подумать, о чем побеспокоиться. Не мало огорчений доставил один только вездесущий Давлет. Он уже и тут преуспел. Ему не давала покоя трибуна, обитая красной материей: не было сомнений, что отсюда, именно с этой трибуны произнесут речи. Давлет вспомнил воздвигнутый им в Шхальмивоко помост, с которого и он когда-то произносил речи. До сих пор в летописях аула сохранилось воспоминание о башне Давлета.
Удивительно ли, что Давлет теперь мечтал получить право взойти на трибуну хотя бы после Тагира и Шрукова и во что бы то ни стало прославиться.
Пока что Давлет успел поссорить между собой семейства новоселов. Он сразу обратил внимание на то, что в некоторых домах дверные ручки обыкновенные, железные, тогда как в других сделаны из стекла. Как пройти мимо?
Непорядок! Нечестность! Несправедливость! Почему одним стекло, а другим железо? И вот он начал разжигать чувство самолюбия у обойденных новоселов и дал понять, что только его речь, произнесенная с трибуны, может исправить несправедливость.
Не перечислить всех причин — и серьезных, и смехотворных, — по которым Тагир в последние дни перед вселением в новые дома не имел отбоя от жалобщиков. И он понимал, что жалобщики не успокоятся, того и гляди, испортят праздник: старик Хапов будет жаловаться Иналу, а то и самому Степану Ильичу, человеку из Москвы, на то, что его сын хочет записаться в колхоз вопреки желанию родителей, а семья лишенцев Зензеновых, прослышав, что в ауле Гедуко с Локмана Архарова снято звание лишенца, требует для себя того же. И как это сделать, если Зензеновы объявлены рвачами и лишенцами за то, что требуют за свою дочь калым больший, чем в свое время они отдали, когда женили сына.
Так или иначе, всех нужно успокоить, предусмотреть всякую мелочь. Выдержит ли помост, сколоченный для хора? Твердо ли заучили девушки слова новой песни, сочиненной самим Тагиром на свадебный мотив кафы Инала? Беспокоило и пустое место, оставшееся незакрашенным на красивой арке после слов «Бурунский агрогород». Дальше предполагались слова «имени Инала Маремканова», но, как известно, Инал не только запретил писать их, он не позволил Тагиру закончить речь на партийной чистке во славу головного журавля, разжигателя идейного костра. А ведь Тагир не меньше Давлета мечтал о радости произнести свою речь с трибуны агрогорода.
Никто лучше Казгирея не умел разобраться в людских досадах и обидах, нуждах и фантазиях и посоветовать другому, и это сейчас осознали с особенной силой многие, не только Тагир. Это понял и Инал. Ему тоже было нелегко разобраться в жалобах, хотя он, как никто другой, знал, кто чем здесь дышит, в какую сторону смотрит конфорка плиты в каждом новом доме.
Инал чувствовал даже некоторую неуверенность и неподготовленность к предстоящему выступлению. Как держаться, о чем говорить? Он понимал, что все находятся под впечатлением смерти и похорон Матханова. Ему уже докладывали, о чем толкуют в народе, а если и не все знал, то легко представлял себе, что говорят его недоброжелатели и враги. Мало ли было таких разговоров по поводу его свадьбы? Мало ли было толков еще в те дни, когда Матханов был в больнице под следствием? И в этом состоянии некоторой растерянности (не будь здесь Коломейцева, он, конечно, чувствовал бы себя свободней и уверенней) Инал испытывал вместе с тем и удовольствие от того, что Степан Ильич рядом с ним. Что и говорить, ему уже пришлось выслушать от Коломейцева немало горьких истин, и все-таки его радовало присутствие Коломейцева, как ученика может радовать привязанность учителя.