Версия Барни
Шрифт:
— А можно поинтересоваться, почем берете?
— Я не беру, а принимаю гонорар, который зависит, ну, вроде как от ассортимента с учетом фактора длительности.
Тут она снова полезла в сумку и выудила оттуда ламинированную пластиком карточку, которая удостоверяла, что у нее нет СПИДа.
— Знаете, Петула, у меня был очень длинный день. Давайте-ка просто допьем и распрощаемся. Без обид.
— Что ж, спасибо за потерянное время, дедуля, — сказала она, осушила свой бокал и направилась прямиком к тому столику, за которым в одиночестве сидел ее сутенер с серьгой в ухе.
Я подписал чек и встал, пошатываясь, так что вряд ли выглядел внушительно, когда нетвердой походкой покидал бар. Оказавшись в своем номере, я был так зол на Мириам, что не мог спать. «Вот, полюбуйся, во что я превратился, — думал я. — В моем-то возрасте болтаюсь по барам, флиртую, как дурак, с блядьми — а все из-за того, что ты бросила меня». В постель я лег с книгой Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона» — я эту книгу беру с собой во все поездки: хочу, чтобы ее нашли рядом с постелью, если я вдруг ночью преставлюсь, — и вот, читаю: «Боюсь, однако, что, вступив в общение с Сэвиджем [260] , давно ведущим жизнь беспутного городского гуляки, Джонсон хотя и не отступал от благих своих принципов, но все же не полностью соответствовал тому мнению, которое сложилось о нем в дни большей его простоты и праведности у его друга мистера Гектора; теперь же он, пусть незаметно и незначительно, но все же вынужден бывал предаваться излишествам, каковые причиняли значительное беспокойство его благородному уму». Тут шрифт перед глазами начал прыгать, и мне пришлось книгу отложить.
260
* Ричард Сэвидж(1697–1743) — английский поэт, знаменитый главным образом тем, что его биографию написал Сэмюэл Джонсон. Упомянут, вероятно, потому, что попал под суд за убийство, но был оправдан.
Можно было бы, думал я, усугубив унижение, получить все же некое подобие разрядки, включив телевизор на каком-нибудь из порноканалов, но такую мысль я отбросил. Вместо этого с бьющимся сердцем призвал к себе образ доброй старой безотказной миссис Огилви. Настоящей англичанки миссис Огилви, приехавшей из Кента, где ее отец держал мануфактурную лавку — то есть заведение, аналогичное тому, что у нас в колониях, где язык, по ее мнению, испорчен американизмами, принято называть магазином галантереи. Вновь я спугнул ее, влетев в спальню, где застал в позиции, которую увидеть и умереть — миссис Огилви, эту набожную прихожанку, регулярно поющую в хоре церкви Святого Иакова, я увидел в трусиках и поясе с чулками в момент, когда она задумчиво склонилась, улавливая груди чашками бюстгальтера, прежде чем застегнуть его. Нет, стоп. Для этого рановато. Я заставил видеомагнитофон своей памяти переключиться в режим ускоренной перемотки назад, чтобы начать просмотр персональной мягкой эротики с момента моего появления в то утро у нее в квартире.
Сладостная миссис Огилви, которая вела у нас уроки французского и литературы и часто читала нам вслух из журнала «Джон О'Лондон'с уикли», была взрослой двадцатидевятилетней женщиной и совершенно, абсолютно — как я думал — недоступной. А потом настало то воскресенье, когда она выбрала меня себе в помощники, чтобы красить стены и потолки в ее двухкомнатной квартирке.
— Будешь хорошим работником, — сказала она, — накормлю обедом. En francais, s'il vous pla^it?
— Простите, миссис Огилви?
— Работник?
— Ouvrier.
— Tr`es bien [261] .
Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку — настала ее очередь красить потолок. Ух ты-ы!
— Ну-ка, помоги мне слезть, милый, — сказала она.
261
По-французски, пожалуйста… Работник… Очень хорошо (фр.).
Потеряв равновесие, на краткий миг она оказалась в моих объятиях.
— Упс!
— Извините, — проговорил я, помогая ей выровняться.
— Извинением ты у меня не обойдешься, — сказала она, взъерошив мне волосы.
В полдень мы сделали перерыв, поели бутербродов из рыбного паштета с булкой, усевшись в уголке на кухонных табуретках. Еще она открыла банку с помидорами, один плюхнула на тарелку мне, другой себе.
— Давай, пока сидим здесь, не будем терять времени. Через две недели экзамены, ты не забыл? Ну-ка, скажи мне, как правильно называется то, что в вашем обезьянствующем доминионе (да кое-где и в Штатах) частенько называют мальпо- стиком?
— Детская коляска?
— Молодец. А как в Британии называют птичку-невеличку, которая здесь известна как синица?
— Не знаю.
— Сися.
— Ай, да ну! — сказал я, чуть не подавившись паштетом.
— Ну да, мы называем их сисями, но ты-то о другом подумал, я знаю, противный мальчишка! А теперь скажи, пожалуйста, откуда взялось слово «алиби»?
— Из латыни.
— Правильно.
В этот момент она заметила у себя на юбке белый потек краски. Встала, смочила тряпочку скипидаром и, задрав юбку, разложила подол на столе, чтобы стереть пятно. Юбка на ней была в складку, коричневая. [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) об этой юбке сказано, что она была «твидовая». — Прим. Майкла Панофски.] Как сейчас ее вижу. Я думал, сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди и вылетит в форточку. Затем, повращав бедрами, она вернула юбку на правильное место.
— Ах, господи. Я стала мокрая во всех неприличных местах. Пойду переоденусь. Извини, душенька, — сказала она и протиснулась мимо меня, мягким прикосновением грудей навсегда оставив на моей спине ожог, после чего исчезла в спальне.
Я зажег сигарету, выкурил ее, а учительница все не возвращалась. Отчаянно хотелось писать, но, чтобы попасть в туалет, нужно было пройти через ее спальню. «Может, в кухонную раковину? — подумал я. — Нет. Вдруг она войдет и застигнет меня за этим?» Не в силах больше сдерживаться, я зашел в гостиную и увидел, что дверь в спальню приоткрыта. Черт с ним, подумал я в нетерпении. И вошел в спальню, где миссис Огилви в трусах и поясе с чулками стояла, наклонясь, и в задумчивости медлила застегивать лифчик.
— Простите, — сказал я, весь вспыхнув. — Я не знал, что…
— Какая разница!
— Мне просто нужно в туалет.
— Ну так и иди давай, — буркнула она неожиданно грубым тоном.
Когда, совершенно одуревший от вожделения, я вышел, она была уже одета. Включила радио, и оттуда запели:
В восемь поезд свистнул — время выпить пришло. Теннесси уже, наверно, недалеко; Подбрось угля лопату, чтобы ход не падал, А вот уже и Чаттануга за стеклом![На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) по радио пели «Спят-ка злые». — Прим. Майкла Панофски.]
Вот тут-то я и расхрабрился настолько, что подступил к ней, сунул руки ей под свитер и стал расстегивать лифчик. Она не противилась. Наоборот, повергнув меня в сладостный ужас, скинула туфли.
— Не пойму, что на меня такое нашло, — проговорила она и стянула с себя юбку.
Я потащил вниз ее трусы.
— Какой ты нетерпеливый! Надо же, разыгрался. Attendez un instant [262] . Ну-ка, скажи, что джентльмену не к лицу, ну?
262
Всему свое время (фр.).