Версия Барни
Шрифт:
Мать! Бать! Хрять!
— Ну, не помнишь? — прошептала она, запустив быстрый язычок мне в ухо. — Джентльмен никогда не должен…
— Спешить! — торжествующе выпалил я.
— Молодец! Ну-ка, дай руку. Вот здесь, ага. О! Да, s'il vous plait!
Вот тут-то я и подошел к моменту, когда, лежа в одиночестве в гостиничном номере, где на прикроватной тумбочке мокнут в стакане зубные протезы, можно бы протянуть руку и взять в нее себя непосредственно. В моем дряхлом возрасте что остается? — только самообслуживание. И это бы, конечно, помогло мне забыться сном, однако не тут-то было. Черта лысого! В этот миг воображаемая миссис Огилви шлепнула меня по руке, резко ее с себя скинув.
— Ты что себе такое позволяешь? Коварный уличный сорванец! Наглый жиденок! Быстро надевай свои вонючие тряпки, купленные наверняка на распродаже, и убирайся вон!
— Что я опять не так сделал?
— Грязный старикашка. За кого ты меня принимаешь — за уличную девку, которую можно подклеить в баре? А вдруг туда вошла бы Мириам и увидела тебя во всем блеске твоего маразма? Или кто-нибудь из твоих внуков? Ты d'ego^utant, m'echant [263] . Будешь мне сегодня учить «Оду западному ветру» Шелли, а в понедельник утром в классе наизусть прочтешь.
263
Отвратителен, мерзок (фр.).
— Это же Китс.
— Чепухи твоей и слушать даже не желаю!
Во сне ко мне пришла Мириам, опять с каким-то протоколом моих грехов в руке.
— Тебе нравится думать, будто ты Хайми доброе дело сделал, встал на защиту его прав, но я-то тебя знаю. Слишком хорошо знаю.
— Мириам, что за ерунда?
— На самом деле ты скормил ему всю эту еду и выпивку потому, что не простил тот случай, когда он, ничего тебе не сказав, взял за основу сценария рассказ Буки. Ты, как всегда, мстил.
— Да вовсе нет!
— Ты никогда никому ничего не прощал.
— А ты? — закричал я, просыпаясь. — А ты?
Я проснулся рано, как у меня всегда выходит вне зависимости от того, когда я заснул; встал, страдая от прегрешений вчерашнего вечера: башка трещит, в глазах песок, нос заложен, горло дерет, в легких жар, руки-ноги будто свинцом налиты. Проделал обычные процедуры: принял душ, всунул на место освеженные мятой жвала — хотя бы только для того, чтобы перед бритьем восстановить форму вваливающихся щек, после чего позвонил в рум-сервис, использовав надежный старый трюк, позволяющий добиться, чтобы завтрак принесли бегом. Ему я научился у Дадди Кравица.
— Доброе утро, мистер Панофски.
— Ничего себе доброе! Я заказал завтрак сорок пять минут назад, и вы дали слово, что мне принесут его не позднее чем через полчаса.
— Кто принимал заказ, сэр?
— Буду я еще запоминать, кто там у вас заказы принимает, но я просил свежевыжатый апельсиновый сок, яйца в мешочек, ржаной поджаренный хлеб, чернослив, «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнал».
Пауза, потом опять ее голос:
— Что-то я не могу найти ваш заказ, сэр.
— Да вы там все, наверное, нелегальные иммигранты, не иначе!
— Дайте мне десять минут.
— Смотрите только, чтобы мне не пришлось звонить вам в третий раз!
Через двенадцать минут завтрак был у меня на столе и официант рассыпался в извинениях по поводу задержки. Я запил апельсиновым соком чеснок, проглотил таблетки от давления, от холестерина, противовоспалительные, те, что для хорошего настроения на каждодневной жизненной помойке, и шарики витамина С, потом полез в «Уолл-стрит джорнал» справиться, как там поживают мои акции. Так, «Мерк» поднялся на полтора пункта, «Шлумбергер» держится стабильно, «Америкэн хоум продактс» чуточку соскользнул, «Ройал датч» два пункта набрал, остальные ни то ни се. Как там страница некрологов в «Нью-Йорк таймс»? Пусто — ни друга, ни врага. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался елейный голосок телепродюсера с Би-би-си (тот еще тип: из тех, что выпрашивают у таксистов пустые бланки квитанций и прибирают к рукам баночки от порционного джема, оставшиеся после завтрака в гостинице). Звонит из вестибюля. Бог мой, я же о нем совсем забыл!
— Я думал, мы договорились на десять тридцать, — сказал я.
— Нет, вообще-то на полдевятого.
Я пересекся с ним пару дней назад в баре «Поло лаундж», где он поведал мне, что делает документальный фильм про тех, кто попал в голливудские черные списки. У меня было настроение покуражиться, и я принялся вешать ему лапшу про всяких этих попавших в опалу типов, с которыми я познакомился через Хайми в Лондоне в тысяча девятьсот шестьдесят первом году, и в итоге согласился дать по этому поводу интервью в надежде, что его увидит Майк. Нет, просто потому, что захотелось покрасоваться, понадувать щеки.
Сидя под жаркими лампами, щурясь и симулируя задумчивость, я сказал:
— Сенатор Маккарти был беспринципный пьяница. Клоун. Это бесспорно, однако сейчас, когда охота на ведьм давно отошла в прошлое, задним числом я понимаю, что на него следует смотреть как на самого проницательного и значительного кинокритика всех времен. Эйджи [264] перед ним просто мальчик. — Потом, не забыв для эффекта выдержать побольше паузу, я прихлопнул их всех пыльным мешком: — Уж он конюшни здорово почистил, этого не отнимешь!
264
* Джеймс Руфус Эйджи(1909–1955) — американский писатель, журналист, один из самых влиятельных кинокритиков в 40-е годы.
— Да, честно говоря, — не сразу нашелся, что сказать, телеведущий, — такой трактовки слышать мне еще не доводилось.
Нарочито запинаясь, будто бы с трудом подыскивая слова, я продолжал:
— Для меня лично проблема в некой внутренней дихотомии: к людям, которых имеют в виду, говоря о «Голливудской десятке», я испытывал большое уважение именно как к людям, в чисто человеческом плане, но не как к писателям даже второго ряда. Как о писателях я не могу говорить о них всерьез. Это была кучка марионеток, которые и в политике-то действовали по чужой указке, а главное, всю энергию вкладывали именно в свою дурацкую, продиктованную виной и стыдом, политическую возню, так что на дело, на творчество у них уже и сил не оставалось. Вот скажите мне, Францу Кафке нужен был плавательный бассейн?
(Один — ноль в мою пользу: кажется, я слышу сдавленный смешок.)
— Я не люблю это говорить, это я только для Би-би-си, эксклюзивно. Истина в том, что, как бы ни были мне неприятны политические взгляды Ивлина Во, я лучше брякнусь на диван с одним из его романов, чем стану смотреть, когда по ночному каналу ТВ в который раз крутят какой-нибудь из их сентиментальных, либерально-предсказуемых фильмов.
И тыры-пыры, тыры-пыры в том же духе. Потом прервался, чтобы поджечь первую за этот день сигару, затянулся, снял очки и, глядя прямо в камеру, говорю: