Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Я тебя обратно в город отвезу.
— Спасибо.
Ахмет пошел вниз — и сразу исчез за кустами. Здесь, вдали от дороги и в стороне от домов, бурлила июньская жизнь — Лидочка еще не была в этом году за городом, — стрекотали кузнечики, над могильными памятниками реяли во множестве бабочки и стрекозы, за ними с веселым щебетанием носились птицы, кузнечики выпрыгивали из еще не пожелтевшей травы, а пчелы, облагодетельствовав пышные кладбищенские ромашки и клевер, тяжело жужжали к своим ульям. Этот громкий и сочный гомон природы отделил Лидочку от всего мира, и, только погрузившись в это кипение звуков, она осталась одна на один с Андрюшей и услышала снова его голос, увидела его глаза.
Но тут в мозгу что-то щелкнуло, и видение Андрюши исчезло, и снова вернулся шум кладбища. Не было Андрея, ушел. Исчез. И как бы в попытке вернуть его Лидочка спросила вслух:
— А что же мне теперь делать?
Андрей не ответил. Только большой шмель тяжело ударился, не рассчитав, о плечо Лидочки и испуганно сделал свечку к самому небу.
Как будто кончилась целая жизнь. В ней была любовь, приключения, бегство… А теперь надо ехать в Одессу, встречаться с мамой и папой — они будут рады, они будут счастливы… и уже Андрюши не будет никогда, и не будет даже памяти о нем, потому что их связывали два случайных поцелуя, одна прогулка, один долгий заплыв до лодочки с рыбаком… остальное — только попытка будущего. Но будущего не случилось.
Дурак этот полицейский. Конечно же, Андрюша убит невинно — если бы не романтические глупости Лидочки, он бы сейчас был жив. Ощущение предопределенности судьбы, которое Лидочка не могла сформулировать, овладело ею — потому что казалось, что она уже сидела на этом кладбище, у этой или подобной могилы, и все уже случилось тысячу лет назад…
Далеко-далеко раздались какие-то крики. Они не могли относиться к Лиде и этому мирному кладбищу. Но не смолкали, хоть Лидочка и поморщилась, чтобы их отогнать. Лидочка поднялась и сбежала по дорожке вниз.
У ворот кладбища, там, где на дорожке стоял их мотор, два полицейских набросились на Ахмета, крутили ему руки. Канотье упало на траву. Ахмет ругался и отбивался как бешеный.
— Ахмет! — Лидочка кинулась к Ахмету. — Остановитесь! Что вы делаете? Как вы смеете? Я буду жаловаться!
Оказалось, что бежать до Ахмета далеко, — пока она добежала, его уже втащили в закрытый мотор, и тот сразу же взял с места.
— Ахмет! — кричала Лидочка, пытаясь догнать мотор.
Задняя дверца авто приоткрылась, и оттуда почти по пояс высунулся очень толстый краснолицый полицейский. Он принялся грозить Лидочке пальцем и при том смеялся, показывая зубы в золотых коронках.
Потом его отделило облако пыли. И все исчезло — словно не было никогда и Ахмета.
Вокруг Лидочки рвались нити, рвались с легким треском, оставляя ее в пустоте, где ничто тебя не поддерживает, никто не притягивает к себе хотя бы ниточным натяжением. Сзади могильная плита — оборванная нить к Андрею. Впереди клуб пыли — бывшая ниточка к Ахмету.
— А платить кто будет? — спросил извозчик. У него было неприятное скуластое лицо, скулы прижимали глаза к бровям неровно, косо, словно архитектор этого лица был ленив и пьян.
— У меня есть деньги, не бойтесь, — сказала Лидочка.
— Покажи. — Извозчик начал спускаться на землю. Пролетка закачалась под его тяжестью, и Лидочка поняла, что ей надо испугаться: этот человек — насильник и грабитель. Теперь-то, в этом звенящем и клокочущем мире, никто не услышит ее криков и боли, да и не будет она кричать — не будет она кричать, потому что воспитанные девушки никогда не позволяют себе кричать.
— Покажь деньги, — повторил извозчик, ступив на землю и улыбаясь.
— Сейчас, — сказала Лидочка с меньшим страхом, чем должен был бы ее охватить. В сумке было все, что связано с ее жизнью, — деньги, бумаги Сергея Серафимовича… Сейчас он все отнимет, а она тем временем убежит.
Но тут же Лидочка, к своему ужасу, поняла, что на ней — высокие шнурованные башмаки на высоких каблучках, на них никуда не убежишь.
Лидочка держала сумку перед собой и сказала, стараясь быть убедительной:
— Уйдите, а то я буду кричать.
Извозчик усмехнулся еще шире. Он надвигался на нее молча, и это было хуже, чем угрозы и крики.
С неожиданной резвостью извозчик прыгнул вперед, а Лидочка не успела отскочить, потому что наткнулась каблуком на край плиты и чуть было не упала. Она завела руку с сумкой за спину, а извозчик схватил ее за плечи и, когда старался дотянуться до сумки, невольно обнял Лидочку. Он притянул ее ближе, все еще стремясь к сумке, но Лидочка начала биться — и даже не столько от страха, как от отвращения, — так сильно и затхло воняло от извозчика чесноком и потом. И тут извозчиком овладело желание — настолько сильное, что он забыл о сумке и деньгах и, действуя вряд ли сознательно, начал возить руками по ее спине, все ниже и ниже, и старался при том повалить ее на траву.
А Лидочка не кричала, только старалась избавиться от вони извозчика — отворачивала голову от него и боялась, что ее вырвет, и старалась, чтобы ее не вырвало, но этот проклятый извозчик навалился на нее всеми своими восемью пудами, и оттого тело ее конвульсивно сжалось, извозчик почувствовал неладное, он даже успел несколько отстраниться, но рвота измарала ему щеку и плечо, — и извозчик в растерянности отпустил Лидочку и стал отталкивать ее от себя, крича:
— Ты что, что ты, психованная? Ты что?
А Лидочка перевернулась на живот и, встав на четвереньки, пыталась облегчить свой желудок — и наверное, со стороны в этой сцене было нечто комическое, но не было никого, кто бы оценил этот комизм, потому что голос, прозвучавший над ее головой, как только тень загородила Лидочку от солнца, был совершенно серьезен и даже формален.
— Если я досчитаю до десяти, а ты, мерзавец, еще будешь здесь, — сказал очень знакомый голос, — то ты уже никуда не уедешь. Никуда.
— Слушшаассьь, — запел невнятно извозчик. Потом затопали его убегающие сапоги.