Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Глава 5
Петру Гаузе казалось, что он спал, только не выспался. И спина закоченела.
Лежал он на нарах, как на вагонной полке.
Было в том вагоне полутемно, Гаузе развернулся из эмбрионального положения, начал елозить спиной по нарам, чтобы спина отошла, и тут понял, что над ним вторые нары и там кто-то есть.
Тот «кто-то» услышал шевеление Гаузе, заскрипел досками — сверху свесились сапоги. Блестящие, со шпорами, съехали вниз, встали у головы Гаузе, и оказалось, что выше сапог — серые кальсоны.
Спустился седоусый старик, крепкий еще. Поверх кальсон поношенный китель.
— Где глаз-то потерял? — спросил он у Петра Гаузе.
— Доброе утро, — сказал Петр Гаузе, человек воспитанный. — Какой глаз вы имеете в виду?
Однако ему только казалось, что он воспитанно разговаривает. На самом деле болтал неразборчиво: рот разбит, язык великоват. Пощупал ладонью лицо — в самом деле, один глаз заплыл, щекой подперт. Догадался:
— Это меня потом били, а я не заметил.
— Бывает. Ты кто будешь?
«Глазок» в двери отодвинулся, оттуда голос:
— П-234 ожидает суда. За побег и экономическую диверсию.
— Ах ты, заботники, — сказал старик, поднялся, к двери подошел, достал из кальсон гвоздь, заклинил им глазок.
Вернулся, спросил:
— Далеко уйти успел?
— Я не ушел, а пришел, — сказал Гаузе. — Все документы утопил и заблудился.
— А номер спорол? Они за это очень серчают.
— Я нашел мертвого человека, на шпалах. С него ватник снял.
— Главное, — сказал старик, — не поддавайся безумию. Я вот сколько лет не поддаюсь?
Сыро, темно, холодно, по стене пауки бегают, окошко трубой под углом вверх уходит. Сколько же лет? Но спросить неудобно, нетактично. Он вместо этого так спросил:
— Где вы чистите сапоги?
— А их чистить не надо. Это личный подарок председателя реввоенсовета товарища Троцкого. Их без ног снять невозможно.
Ну кто из них поддался безумию?
— Где мы находимся? — спросил Гаузе. — Мне многое непонятно. Почему я подвергся избиению и получил повестку? Почему мне никто не верит?
— Повестку покажи, — сказал старик.
Поглядел на бумажку.
— Зря расписался, — сказал он. — Теперь-то уж точно закатают. Тебе сколько оставалось?
— Я, понимаете, по тайге шел, мамонта искал…
— Я тоже бегал, — сказал старик. — Восемь раз бегал.
— Это же недоразумение. Я ниоткуда не убегал. Я сюда случайно пришел. Зачем мне убегать?
— Ну что ж, стой на своем, — сказал старик. — Имеешь право.
Он пошел в угол, там стоял сосуд под крышкой. Старик спустил кальсоны, сел на сосуд. Гаузе отвернулся, чтобы не показаться невежливым. А старик рассуждал:
— Бегство есть бессмысленное действие, но все мы — человеки бессмысленны. Здесь особенно…
Дверь заскрипела, а старик закричал:
— Рано к нам еще!
В камеру вошел солдат с ключами, за ним — неопределенного возраста молодой человек в белом халате с чемоданчиком в руке, за ним — женщина. Врачи?
— Темно, — сказал молодой человек.
Солдат выглянул в коридор и крикнул:
— Сидоров, дай свет!
Лампочка под потолком, голая, желтая, мигнула, вспыхнула — глазам больно.
Мужчина в халате был хоть и молод, но молодость серая, без свежего воздуха, лицо одутловатое, мышцы вялые. А женщина непонятна. В белом платке, завязанном как на косьбе, закрывая лоб, чтобы не обгорел на солнце. Щеки впалые, нос прямой, глаза к полу.
Старик поднялся с судна, застегивая кальсоны.
— По чью душу?
Никто не ответил, никто на него не смотрел, на Петра Гаузе тоже никто не смотрел.
Два солдата кресло внесли. Потертое, сиденье продавлено, пружины наружу. Зубоврачебное кресло. С ручек болтаются, к полу, ремни.
Потом столик внесли, поджарый, скрипучий. Женщина, не поднимая глаз, подобрала с полу чемоданчик, стала раскладывать на столике инструменты. Зубы лечить будут.
— Садись, — сказал молодой человек старику.
— Не пойду, — сказал старик. — Не имеете права.
Солдат старика толкнул. Только старик не шелохнулся.
— Бери его!
Навалились на старика вчетвером. Пошло хрипение, вздохи, ругань и даже визг; старик кусался, норовил задеть солдат шпорами, как петух в драке.
Гаузе хотел вскочить — и головой об нары!
— Отпустите товарища, он сам сядет!
Старик извернулся — шпорой достал до Гаузе. Больно. С продранных джинсов грязь посыпалась.
Гаузе почувствовал обиду, ноги подобрал. Сколько раз говорил себе: «Не вмешивайся, без тебя разберутся».
Разбирались.
Старика скрутили, посадили в кресло, пристегнули ремнями, пыхтели, матерились, радовались победе.
Молодой человек медленно пошел вокруг. Словно высматривал, с какой стороны у старика рот. Потом догадался: спереди, и сказал:
— Крепите.
Солдаты примотали голову старика к высокой спинке, железами со скрипом развели челюсти. Готово.
— Полина, — сказал молодой доктор, — щипцы.
Женщина, проходя рядом с Гаузе, кинула на него равнодушный взгляд. Гаузе вспомнил, что он отвратителен и страшен. Гадок. Отвернулся.
Старик рычал, выл, звякал металл — инструменты о столик.
Гаузе чувствовал отвращение сродни дурноте. Варварство. Тебя, Гаузе, приняли за беглеца. Отсюда же. Объект закрытый. Может, лагерь? Может, этот старик с усами — уголовник, убийца, и ты, Гаузе, ничего не подозревая, провел ночь вдвоем с ним. А может, диссидент? А может, власовец. Нет, должны разобраться. Прошли времена беззакония, канули в прошлое.