Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— И правильно сделает, — сказала Мариночка. — Ты, мама, распустилась. На той неделе не достала апельсин. Помнишь?
— Помню.
— Я пойду, — сказал Сашок. Ему было неловко. Словно подглядел в замочную скважину то, на что смотреть нельзя.
— Да, конечно, спасибо, что зашли. — Тамара оторвалась от ребенка, вышла за ним в коридорчик.
— Возьмите, — сказал Сашок, протягивая ей записку.
— Ой, не надо! Я на нее и смотреть не могу.
— Тамара, — сказал Сашок, — вы, конечно, извините, но вопрос можно?
— Конечно, конечно.
— Какой страшной болезнью ваша Мариночка
— Болезнью? Я разве сказала про болезнь?
— Ну, в общем, по большому счету…
— Хуже. Мариночка моя страшно талантлива. Это видно с первого взгляда. Правда?
Сашок согласился.
— Она была в тупике. Она занималась в «Трудовых резервах». Это не дает никаких шансов. И к Евгении Осиповне устроиться невозможно. Туда министры в очереди стоят.
— А что Евгения Осиповна делает?
— Вы не знаете Евгению Осиповну? Но она же гениальный тренер по художественной гимнастике. Практически всем девочкам, которые к ней попадают, гарантировано место в сборной. Но попасть к ней… и мне пришлось, как вы понимаете…
— Ага, — сказал Сашок. — А я думал — смертельная болезнь.
— Типун вам на язык.
— Мать! — послышалось строго из кухни.
— Вы простите, что я так невежливо, — сказала Тамара, открывая дверь гостю. — Мариночке нельзя волноваться. У нее режим.
Она смотрела на Сашка виновато. Вот-вот заплачет.
Сашок вышел на лестницу подавленный. Он понимал, что бывают всякие случаи в жизни. Но, спускаясь, подумал: «Эта Тамарочка еще не успеет помереть, как получит адские муки на всю катушку. Уже получает. Только не замечает. А жалко женщину, такая женщина! О ней заботиться надо».
Больше не было смысла ходить по домам. Осталось две расписки. Но Сашок уже знал: никто из тех, кто отдал душу дьяволу, не раскаивается и не хочет душу себе вернуть. Некоторые — потому что в душу не верят, другие, может, и верят, но хотят попользоваться жизнью сегодня. И им кажется, что судьба их, не будь дьявола, сложилась бы хуже, чем смерть.
С такими печальными мыслями Сашок вышел на улицу. Было темно.
До метро минут десять, такси здесь не поймаешь.
И Сашок побрел через рощицу, оставшуюся от прежней деревни, что была на месте новостройки.
Теперь в аэропорт, и улететь. Улететь и забыть. Забыть навсегда. А домой заходить? Там вещи. Нет, домой опасно — дома может быть засада.
Но засада была в той рощице, по которой шел Сашок.
Засада накинулась на него и стала молотить кулаками и рвать когтями. Было больно. Сашок отбивался, но упал, и его топтали. И шипели при этом, чертыхались.
Сашок вертелся, как уж на сковородке, рычал, кусался, отбивался и потом не выдержал и закричал:
— Хватит! Сдаюсь!
Но бить его не перестали. Били и дальше, пока сквозь помутненное сознание Сашок не услышал глубокий спокойный голос, который, казалось, проникал до печенок:
— Остановитесь. Хватит.
Сашок с трудом собрал себя по кускам, поднялся. Сюда, в рощицу, чуть проникал свет уличных фонарей. Метрах в пятидесяти проносились автомобили, проходили люди, но никто не слышал, никто не обращал внимания на то, как убивают человека.
Сашок напряг зрение, муть в голове начала проясняться. Его шатало. Он вытер рот: губы в крови, зуб шатается. Подбитыми глазами он стал различать лица. Но это все были не дьяволы, а люди, ему знакомые. Эдик Спикухин вытирал кулаки о пиджак, доцент Нечипоренко потирал нос — видно, Сашок ему зафинтилил. Были там еще два незнакомых мужика, видимо, хозяева расписок. И что странно — жена Нечипоренко, женщина без души. Ну и, конечно, Дарья Павловна. Только без Павлика.
Они стояли вокруг, грозные и утомленные.
А перед Сашком возвышался человек в черном костюме, товарищ Д. И глаза чуть светятся в темноте. А может, в них отражаются огни фонарей.
— Александр Иванович, — сказал дьявол, — надеюсь, вы меня узнали?
— Узнал, — сказал Сашок. Губы его еле двигались. — Вы тот самый товарищ Д.
— Вот именно. А теперь, дорогие мои добровольные помощники, вы можете спокойно расходиться по домам. Наши дружеские соглашения остаются в силе. Александр Иванович достаточно наказан и осознал свою вину, не так ли?
Сашок промолчал.
— Идите, идите, — приказал жертвам дьявол, и они послушно растворились в темноте.
— Здесь лавочка, — сказал дьявол. — Давайте отдохнем, перекинемся парой слов.
Голос грудной, глубокий, как у актера. Да не все ли равно, какой голос. Главное, что жив остался.
— Вы правильно сейчас подумали, — заметил товарищ Д., усаживаясь на лавочку и указывая Сашку место рядом с собой. — Хорошо, что жив! По глазам вижу, радуетесь. Это чудесно — ощущать себя живым. Я живу на свете уже семь тысяч лет и не устаю радоваться жизни. Вы, наверное, полагаете, что я вызвал моих подопечных, потому что не хотел марать рук. Или более того — боялся оказаться с вами лицом к лицу? Нет, мой милый чудак. Это урок мне. Каждый из них в ситуации с вами вел себя неправильно, наивно и даже глупо. Но сам факт того, что расписки были мною утеряны, вызвал в них некоторое недоверие к моему всевластию. А это недопустимо. Сомнений быть не должно. Всегда и при всех обстоятельствах они должны помнить, что они — блохи рядом со мной. Вам ясно?
— Мне ясно, — сказал Сашок. — Что вы, может быть, и не дьявол.
— Почему?
— А потому что, если ты всемогущий, зачем это доказывать?
— Чудесно, — сказал товарищ Д. — Великолепная логика. Надо запомнить ваши слова. Вы мне нравитесь.
— А вы мне нет.
— Как же я так оплошал в шашлычной, — вздохнул дьявол. — Ведь с первого взгляда было ясно — тот подонок не способен на благородные порывы. А все — неполная информация.
— Они вам про куртку сказали?
— Голубая куртка! Они мне все уши прожужжали этой курткой.
— Вы бы меня убили?
— Я и его не хотел убивать. Но рассердился.
— Я тоже на вас сердитый.
— Странно, — сказал дьявол. — Давайте думать объективно и трезво. Вы подбираете мой бумажник и, вместо того чтобы сдать его в бюро находок, как положено честному человеку, вы начинаете им пользоваться.
— Я хотел как лучше.
— Вы хотели как лучше вам, — сказал дьявол. — Я не говорю о том, как бесцеремонно вы вмешиваетесь в жизнь незнакомых вам людей. А говорю о том, что, отыскав в бумажнике червонец, начали воровать у меня деньги. А это недостойно.