Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Он, — сказал наконец полковник. — Фашист номер один.
— Гитлер, — сказал Левкой. — Никакой ему пощады.
— Никакой пощады, — сказал второй офицер. — Твой ход, Левкой.
Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.
— Читай дело, — сказал он солдату.
Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».
Прочел:
— Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.
— Сколько ему сначала дали? — спросил полковник.
— Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.
— Я сорокового года рождения, — сказал Гаузе.
— Молчи, голубчик, не перебивай, — сказал полковник. — По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы — товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.
— Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.
— Правильно, — сказал Левкой. — И быть не могло. От нас не бегают.
Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:
— Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.
— Я не сопротивлялся.
— Молчать!
Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:
— Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? А
— ли нарывать будет?
Левкой достал из кителя носовой платок, стал палец заворачивать.
— А за геноцид ему прибавим? — спросил второй офицер.
— Кровь за кровь, — согласился полковник. — Смерть за смерть. Еще пять суток. А теперь ты нам расскажи, что в Москве нового? Что в театрах? Как Уланова, пляшет еще?
— Подождите, товарищи, — возмутился Гаузе. — Я буду жаловаться. Вы совершенно невинного человека хватаете, судите…
— Увидите эту фашистскую сволочь! — взмолился Левкой. — А то я его собственными руками растерзаю.
— Да, — вздохнул полковник. — Придется увести. А ведь такой интересный разговор завязался.
И увели Гаузе. По дороге обратно он усы стер и хохол поправил.
И вернулся в камеру почти нормальный, только бритый.
Глава 7
— Чего? — спросил беззубый старик.
— Десять лет прибавили, — сказал Гаузе. — И еще пятнадцать суток карцера. Под Гитлера гримировали.
— Многих гримируют, — прошамкал старик. — Только не похоже.
— Эй, Василий! — раздалось из-за окна, сверху.
— Здесь я!
— Держи.
По наклонной трубе — от окна вниз — пакет бумажный.
Старик в него вцепился, развернул. А там две челюсти. С железными зубами. Сверкают.
Вставил в рот, пощелкал. Хорошо.
— Хорошо? — спросили сверху.
— Хорошо? — сказал старик.
Оскалился на Гаузе.
— Хорошо?
— Хорошо.
— Три бы пайки сожрал.
А тут стук в дверь. Официальный.
— Войдите, — сказал Гаузе.
Полковник, Левкой с шахматной доской под мышкой, второй офицер с папкой.
За ними стол принесли, стулья. Портрет в золотой раме.
Чей портрет? Сталина.
Все это в камере расставили.
Товарищеская чрезвычайная тройка расселась.
Офицеры сразу шахматы раскинули. А шахматы у них к доске приклеены. Навечно.
— Ты что здесь делаешь? — спросил полковник у Гаузе. — Мы же тебя уже осудили.
— Я здесь живу, — сказал Гаузе.
— Ну тогда оставайся. Смотри, как мы расправляемся с врагами народа. Читай, солдат!
Солдат папку у офицера взял. Раскрыл.
— Слушается дело Чапаева Василия Ивановича, год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот тридцать восьмом году за связь с врагами народа, измену Родине и особо тяжкие преступления по статье 58. Приговорен к двадцати пяти годам заключения. За неоднократные побеги и полную безнадежность исправления 18 ноября 1973 года приговорен к смертной казни, вторично приговорен к смертной казни в следующем году за убийство секретного сотрудника администрации лагеря. Казнь не приведена в исполнение.
— Хватит, — сказал полковник.
«Вот кому Троцкий сапоги вручал, — догадался Гаузе. — Чапаев. Герой Гражданской войны».
— Это тот самый Чапаев? — спросил Гаузе у полковника.
— Мы других не держим, — сказал полковник. — И не мешай, а то и тебя приговорим.
— Но он же в реке Урал утонул. Я в кино видел.
— Молчи, Гитлер, — сказал Левкой. — По тебе тоже веревка плачет.
А солдаты снова зубоврачебное кресло тащат.
— Что перед смертью нам скажешь? — спросил полковник. — Скажи, только покороче.
Старик только головой взбрыкнул.
— Где Морозов? — рявкнул Левкой. — Где доктор? Кто будет нам смерть утверждать?
— Василий Иванович! — закричал в сердцах Петр Гаузе. — Вся наша страна любит и помнит вас! Никто не забыт, ничто не забыто! У нас в глазах стоит ваша героическая гибель в реке Урал. Пионерские дружины и колхозы названы вашим именем. Память о вас не сотрется в памяти народной.
Из этой речи можно заключить, что Петр Гаузе, человек прямой и честный, сущий русак, воспитан был в комсомоле и любил наблюдать телевизор.
— Ты слышишь, враг народа, что о тебе говорят? — спросил полковник. — А ведь врать не станут. О тебе, понимаешь, пионерские дружины названы, и даже колхозы, а ты побегами занимаешься. Ну неужели тебе не стыдно? Пожилой человек.
— И за палец меня укусил, — сказал капитан Левкой.
А второй офицер быстренько стащил с себя китель, набросил на плечи белый халат — оказался доктором Морозовым. Как же его Гаузе на своем собственном процессе не узнал?!
Солдаты пристегнули Чапаева ремнями, только усами он похож на легендарного героя.