Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— А я по делу, — сказал Бессонов. — Ключи от карцера нашли. Вход расчистили. Все в порядке. Не будем мы тебе, Гаузе, больше мешать. Иди к своему Чапаеву и спи, раз ты не оправдал наших надежд.
Глава 17
Чапаев сел на нарах, зубы блестят, сапоги блестят, глаза блестят.
— Молодец, джигит, вернулся!
— Ти-ха, — сказал Бессонов. — Чтобы спать. Завтра трудовой день.
Свет погасили, тихо, сыро.
Шепот Чапаева:
— Вернулся! Теперь мы их вдвоем разнесем. Камня на камне не оставим. У меня программа есть: активного непротивления…
Гаузе отвечает лениво: да-нет, а сам думает о любви.
Так и заснул под шепот Чапаева.
Такой приснился странный сон Петру Гаузе. Вещий или лживый — кто разберет?
Глава 18
К утру приморозило. Гаузе это хорошо почувствовал. Мороз в подвал залез, стенки украсил изморозью, усы Чапаеву закалил, застеклил ледком.
Шум в коридоре. Баланду узникам несут. Охранник в парадной форме, медаль на груди, красный флажок в углу поставил, пайка полновесная, ударный день, большие события, конец месяца, конец великой стройки.
По лестницам, наверх, двери раскрываются — стариков из камер выталкивают — на свежий воздух.
Наверху капитан Левкой стоит. Рожа в бинтах — малиновый кончик носа наружу. Хрипит.
На плацу подпрыгивают, ежатся на морозце зэки — темная масса, ватники драные, на ноги смотреть страшно. Остатки людей. Другой жизни и нет — а кем раньше были? Вождями? Писателями? Учеными? Тайными людьми? Страшными преступниками? Невинными идеалистами? Кто посильнее душой — погибли, такие раньше погибают.
Чапаев с Гаузе отдельно стоят. Железной Маски нету. Даже на аврал не вывели.
Левкой речь хрипит:
— Граждане заключенные! Сегодня как никогда вы должны доказать, что полностью раскаялись в страшных злодеяниях. Честным созидательным трудом вливайтесь в труд нашей республики! Августовский план недовыполнен на двенадцать процентов. Если не закроем его, останемся без премий и горячей пищи. Сегодня мы должны сломить последнюю перемычку, отделяющую нас от светлого будущего. Да здравствует вечная и нерушимая дружба между советским и китайским народами! Да здравствует наш вождь и учитель, первый друг заключенных, родной товарищ Сталин! Да здравствует железный нарком, министр безопасности товарищ Берия! Ура!
— Ура, — мямлили шеренги.
Колонны двинулись к надзирателям, зэки послушно ватники расстегивали, надзиратели по бокам проводили, по карманам: а вдруг кто бомбу с собой несет? Тепла жалко, тепло ценное. А некоторые на Гаузе оглядывались — слух о нем прошел. Может, и не зэк он, а в самом деле проверяет? А вдруг Сталин умер?
Крамола, конечно, не может он умереть, какие доктора на воле, какие лекарства! Нет, не может…
— Эй, штрафная команда, вперед!
Обыскивают Петра Гаузе — а нет ничего у Гаузе. Левкой сзади ждет, топчется, за воротами уже тихонько шоколадную конфетку Петру Гаузе подсунул. Сжевали ее вдвоем с Чапаевым. Одна жалость — конфетка-то из черного хлеба слеплена, хоть обертка и настоящая.
Дорога грязная, истоптанная, скользят зэки, в лужи падают, конвой сердится. По сторонам из леса волки выбежали — наблюдают, не отстанет кто-нибудь? Ведь тогда и пища!
А вот и насыпь без рельсов.
— Мы эту дорогу строим? — спросил Гаузе у Чапаева.
— С сорокового года строим.
— А рельсы где?
— Рельсов не подвезли. Своих мало осталось.
Часа два шли, даже согрелись. Вот и насыпи конец. В обрыв она упирается.
Рушат зэки обрыв, копают его, а на вершине обрыва стоит призрак товарища Сталина, рукой показывает, чтобы скорее работали. Тоже, значит, на аврал вышел. Гаузе с Чапаевым землю на насыпь отвозят тачками, а рядом зэки шпалы тянут, вдесятером каждую, надрываются.
— Скорей! — конвой подгоняет. — Навались! Сегодня или никогда.
Кого-то в сторонку отвели, по роже бьют: не ленись в такой торжественный день. Волки из леса вышли, вдоль насыпи расселись, глядят, чтобы никто не убежал. В такой торжественный день и волки празднично настроены.
И увлекает Петра Гаузе героика коллективного труда. Уже не холодно ему, и не голодно, и даже курить не хочется. Работа создает человека. Смысл в ней есть — потому что она Работа. Что дом строить, что колокол отливать: покажи русскому человеку настоящую работу, он обо всех лишениях забудет. Такая у русского народа натура.
Скоро развалится перемычка — уже слышно, как навстречу стучат. И, как назло, ручная сирена зудит: обед.
С неохотой отрываются зэки от работы, в очередь встали, кому двести граммов пайка, кому — премиальный пирожок с капустой. Едят, на Гаузе поглядывают. Понимает Петр Гаузе, что сейчас самое время встать и рассказать этим старикам о переменах на воле. Пересилил усталость Гаузе, поднялся, чтобы речь начать, а тут капитан Левкой, проницательный, замотанный бинтами, подскочил:
— Поел? Готов! На работу!
И растащили зэков по рабочим местам.
Чапаев рядом тачку тащит и говорит:
— Не расстраивайся. Я договорился в первом бараке. Ты с сообщением сегодня ночью выступишь, с информацией. Очень люди истосковались по свежему слову. У нас же радио сломанное. Только музыку передает.
— Не разговаривать нужно… — начал было Гаузе, но тут шум, грохот, крики.
Рухнула перемычка.
Рухнула перемычка, славный момент наступил.
— Ура! — охранники закричали.
Зэки рады бы покричать, но сил нет, валятся на насыпь, охранники сами вперед ринулись, землю руками разбрасывают — увидеть спешат тех, кто им навстречу идет.
А там, навстречу, тоже охранники.
Такие же.
Обнимаются с нашими. Победа!
А за охранниками зэки, лежат на той, дальней насыпи, без сил.
Странно все это Гаузе, не такого он ждал. Неужто и второй лагерь в лесу спрятан?
А тут рельсы подтащили — сторонись! Два хлыста с каждой стороны.
Полковник Бессонов спешит. За ним лагерные художники свернутый брезент несут. Развернули брезент вертикально, укрепили. С двух сторон на нем паровоз изображен. Видно — несется на всех порах по завершенному пути. Из трубы дым, красный лозунг на передке.