Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Я тоже ухожу, — сказал. — Только своим путем. Они воду пустили. Скоро все здесь затопят.
И в стену ушел, свечку, правда, оставил.
Вышли за зоной, в лесу.
Там, у лаза, волк стоит, бережет выход. Что делать?
— Погодите, — Полина сказала.
Вышла первой из лаза и пошла на волка. Волк хвост поджал — и к кустам. Оттуда и смотрел, как они мимо идут. Двое в ватниках, на третьей холщовое платье, как мешок.
Снег пошел, рано ему, а снег. К ботинкам липнул.
— Пожрать ничего не взяли, — сказал Чапаев. — Слона бы сейчас съел.
Дорога плохая — бурелом, овраги, заросли. Да еще снег идет и тает.
Погоня настигла их на рассвете, когда уж не было сил брести по черному лесу. Свечка кончилась, огарок сжевали втроем, хороший огарок, дореволюционный.
Погоню волки навели. И Сталин тоже. Так и бежали они впереди, перед охранниками, — волки и вождь.
Когда не было уже мочи бежать, выбежали они, падая и спотыкаясь, оборванные, мокрые, грязные, на обрыв над рекой. Река на помрачительной глубине струилась, отражая в себе рассветное небо.
Волки сходятся полукругом. Полина их с трудом взглядом удерживает, за волками Сталин рукой указывает, сзади охранники из кустов лезут.
— Что ж, — сказал Чапаев, — прощайте, товарищи. Вторая река в моей жизни роковая. Или переплыву, или снова кино про меня снимайте.
Разбежался и сиганул с обрыва. Без крика, без звука.
— Полина, — сказал Петр Гаузе, — я тебя люблю.
— Спасибо, — сказала Полина. А сама все на волков смотрит.
Взялись они за руки. Полковник Бессонов из леса показался.
— Жалко, — сказал Гаузе, — что не удалось нам закрыть этот лагерь. Последний.
— Да, — сказала Полина, которая современной обстановки не знала, — на один меньше бы стало.
И прыгнули они вниз, с непостижимой высоты, к серебряной полосе безымянной лесной речки.
И летели, не отпуская рук.
Глава 21
Упали, но не разбились. На мягкое упали. На шерстяное.
— С приездом, — сказал Чапаев. Тоже живой.
— Это что такое? — спросила Полина.
— Тише, — сообразил Гаузе. — Пускай они думают, что мы разбились.
Сверху голоса галдят, кто-то фонариком светит. Но темно еще, да и луч не достает.
— Капитан Левкой! — Бессонов приказывает. — Спустись вниз с отделением, подбери их на берегу. А если кто еще признаки жизни показывает, добей из милосердия.
Чапаев вниз заглянул, с карниза, на котором лежали. А там глубина, полдороги не пролетели.
Где же мы? Гаузе, руками дорогу ощупывая, вдоль карниза пополз. Вот бы сейчас свечку зажечь.
— Хотите верьте, хотите нет, — сказал Чапаев, — настоящим мясом пахнет.
Перед Гаузе горбик. Спуск вниз. Две загнутые палки…
— Мамонт! — крик шепотом. — Я же мамонта искал. А вот он, мамонт.
Мамонт когда-то здесь в обрыв вмерз, в вечную мерзлоту, а вот теперь, с обвалами да потеплениями, обнажился. Какой-то охотник мимо проезжал, в Академию наук сообщил, Академия Петра Гаузе в командировку послала. Он лодку опрокинул, чуть не погиб, в лагерь попал. Вот какие совпадения бывают. Гаузе мамонта не нашел, а мамонт сам нашелся.
— Не могу я больше, — прошептал Чапаев, — должен я в него вгрызться.
— Может, мясо испорченное, — сказал Гаузе. В самом-то деле ему мамонта жалко стало. Научная реликвия, не для питания.
— Хоть какое, — Чапаев сказал. — Я тридцать лет мяса не видел.
— Это же мамонт, — сказал Гаузе. — Ему тридцать тысяч лет.
Чапаев ножик вытащил, ножик сверкнул. Светало.
— А мы ведь все равно в ловушке, — сказала Полина. — Вниз не спрыгнешь. Наверх не поднимешься.
А Петр Гаузе об этом думать не хочет.
— То, что я тебе наверху сказал, это правда.
Полина сидела, колени подтянув к подбородку, глядела на светлеющий горизонт.
— Знаю, — сказала она. — Я тебя тоже полюбила.
— Эй! — это сверху Бессонов кричит. — Маска, я вас вижу! Поднимайтесь!
— Сам спускайся! — сказал Чапаев.
— Они надо мной! — снизу кричит Левкой.
— Они подо мной! — сверху кричит Бессонов.
— Где веревка? — это Сталин спрашивает.
— Сержант — срочно в лагерь, веревку принеси! — это Бессонов.
Убежал сержант. А до лагеря часа два, а то и больше. Чем дольше, тем лучше. Может, какой-нибудь охотник по реке проплывет. Или рыбный инспектор. Да и веревка у них гнилая…
— Не бойся, мы уйдем, — успокаивает Гаузе Полину. Руку в ладоши забрал, греет. От Чапаева только голова наружу торчит, так глубоко в мамонта ушел. Вдруг охнул старик, выполз наружу, нагнулся вперед и обильно на Левкоя выблевал.
— Молодой человек! — кричит Бессонов сверху. — Вы заблуждаетесь, если полагаете, что добьетесь справедливости. Ни один здравомыслящий человек не поверит, что в лесу стоит забытый лагерь. Знаете, что они подумают? Подумают, что если стоит, значит это кому-то надо. И не нам соваться. В этом смысл всей нашей истории. Кому-то надо! Вы меня слышите?
— Разберутся, — отвечает Гаузе. Не хочется ему думать об этом. — Разберутся.
— А мне ничего не угрожает, — сказал Бессонов. — Я никого не репрессировал без суда и следствия. Я не садист и не преступник.
— Разберутся, — ответил Гаузе.
— Я строил стратегическую дорогу.
— Без конца и без начала.
— Земля тоже круглая, но никто не считает преступником Господа Бога. Сейчас мы спустим веревочку, поднимайтесь, будем считать инцидент исчерпанным. Я вас на кухню определю. Или в больницу. Дам должность доктора медицинских наук. Решайтесь.