Весёлый Роман
Шрифт:
Я здорово проголодался и обрадовался, когда Наталия Доминиковна сказала, что пора обедать. Стол был накрыт на веранде. Перед каждым прибором стояла солонка и лежала салфетка в кольце.
— Вы, Алексей Иванович, не откажетесь, надеюсь, от рюмки водки, — сказал Василий Степанович. — А что будет пить наш молодой друг?
— Я тоже водки выпью, — ответил я безапелляционно. Мотоциклисты не пьют. До сих пор мне никогда даже в голову не приходило, что можно выпить хоть рюмку, если предстоит поездка. Сам не знаю, зачем я это сказал.
Василий
— Что ж… Только наливайте себе сами, — предложил Василий Степанович, — а я уж поухаживаю за нашими дамами.
Он налил в рюмки Наталии Доминиковне и Вале сухого румынского вина под названием «Мискет», а себе большую рюмку водки. Батя взял в руки бутылку, которая стояла против него, и налил нам в рюмки поменьше.
Ну, будем здоровы, — сказал Василий Степанович, залпом опрокинул рюмку и потянулся к закуске.
Я, стараясь не капать на скатерть, положил себе на тарелку салат из помидоров и огурцов со сметаной, выпил водку, понюхал хлебную корочку — Валя, которая сидела за столом возле меня, посмотрела при этом так, словно я эту корочку засунул себе в ухо, — и принялся за салат.
— Что это вы икры не берете? — спросил у меня Василий Степанович.
Посреди стола стояла стеклянная баночка с зернистой икрой, опущенная в металлический сосуд со льдом.
— Я ее не ем, — ответил я.
— Почему? Знатоки утверждают, что это не только очень питательно, но и вкусно.
— Да… была со мной однажды история.
— Какая же история? Если не тайна?
Я им все-таки испортил обед. Как ни хмыкал батя, а я все-таки рассказал, что в детстве однажды меня отправили к бабке в село. Было мне тогда лет восемь или девять, и мне хотелось во что бы то ни стало доказать сельским мальчишкам, какие мы в городе необыкновенные.
«Это что, — сказал я, когда соседские ребята научили меня есть стебли молочая, предварительно растерев их в ладонях. — У нас в городе все икру едят — «Какую икру?» — «Обыкновенную, из ставка».
— Ребята не поверили. И я им доказал. Когда они набрали в ставке лягушачьей икры, я взял в ладонь скользкий комок, на глазах у всех разжевал и проглотил.
Валя вдруг вскочила из-за стола, выбежала в двери и спустя минуту возвратилась с искаженным лицом.
— Так вот, — безжалостно продолжал я, — эта лягушачья икра по вкусу в самом деле очень похожа на зернистую.
Василий Степанович снова посмотрел на меня с любопытством и вдруг как-то странно захохотал, не выдыхая, а втягивая в себя воздух:
— Так если они на вкус одинаковы, может, вообще отказаться от зернистой, а перейти на лягушачью? С красной рыбой у нас теперь туговато.
Может быть, я ошибался, но мне казалось, что, чем меньше мне нравились Василий Степанович и его семья, тем больше нравился я ему. Он расспрашивал меня о заводе, отвечал своим странным смехом на каждую мою шутку, уговаривал приехать к нему на дачу еще в субботу и остаться на ночь, чтоб с утра половить рыбу.
После обеда Василий Степанович нас фотографировал. У него был «Киев» с таким приспособлением, что можно снимать самого себя. Нужно только навести аппарат, а потом побыстрее стать туда, куда ты его навел. Мы фотографировались вместе с Василием Степановичем, и каждый раз он ставил меня рядом с Валей.
— Отцы и дети, — говорил он. — Так можно и назвать эту фотографию: «Отцы и дети». Вы не сомневайтесь, карточки я вам пришлю.
Перед отъездом меня удивил батя.
— Нет, нет, не нужно машины, — решительно отказался он. — Хоть раз в жизни хочу попробовать, как это на мотоцикле получается. Поеду с Романом.
Василий Степанович долго его отговаривал, а затем вдруг сказал, что и сам бы с удовольствием прокатился за моей спиной. Затем первый заместитель, Наталия Доминиковна и Валя проводили нас за ворота, я с места рванул, батя с перепугу вцепился мне в руки так, что мы чуть не влетели в кювет, но я выровнял мотоцикл и газанул еще сильнее.
Мой красный конек ровно, гладко, без этой противной дрожи, какая бывает, когда руль в руках любителя, пер по шоссе, а за моей спиной сидел батя, и бате нравилась эта скорость, и с непривычки, конечно, ему было страшновато. А я радовался, что чувствую батю за спиной, что он живой, что я живой и что жизнь такая хорошая и веселая штука.
Я кашлял.
Вера посматривала обеспокоенно. нашла какие-то таблетки, заставила меня проглотить сразу две штуки, а потом дала мне диванную подушку и нерешительно предложила:
— Ты прикрывай рот… когда кашляешь. Чтоб не так слышно было.
Я прижал подушку к лицу. Звук стал тише, он приобрел какой-то странный оттенок, словно кашлял не человек, а собака.
— Ты не сердись, — сказала Вера. — Но понимаешь…
И она рассказала, что, когда забеременела, когда ещё сама не была уверена, и Виктору ничего не говорила, и к врачу еще не ходила, к ней вдруг обратилась соседка из второго подъезда.
— Ты ее встречал, — сказала Вера. — Я даже не знаю, как ее зовут. Ну у нее собака такая, как мрамор. Серая с белым и уши до земли.
— Спаниель, — сказал я. — Знаю.
«Поздравляю… — говорит. — Кого ждете — мальчика или девочку?»
Вера растерялась и стала допытываться, откуда ей известно. «Анна Ивановна говорила. Столярова».
Анну Ивановну я знал. Живет в нашем подъезде. На шестом. Усатая тетка, в зубах постоянно папироска. «Прибой». Mама говорит о ней: «Така баба, що їй чорт на махових вилах чоботи подавав». [11]
Вера пошла и Анне Ивановне. Сразу же.
11
11 «Такая баба, что ей черт на маховых вилах сапоги подавал».