Весёлый Роман
Шрифт:
Лена положила себе на тарелку маленький кусочек яичницы, но и она его не съела, и к хлебу не притронулась, а лишь отпила несколько глотков чая.
Я долго не мог заснуть, курил, смотрел на звезды, на черное небо, вернее, оно тут не черное, а такое густо-синее, что кажется черным. По мне ползали муравьи и еще какие-то козявки. К самой моей койке допрыгала маленькая жаба. В темноте глаза ее отсвечивали красным. Я посадил ее на ладонь, и она сидела тихо, тяжело дыша, раздувая бока.
В конце концов я заснул, но через час или два проснулся со странным чувством. Мне смертельно хотелось есть. Мне
Утром пришел врач. Молодой, высокий, очень плотный, я так определил про себя, что весу в нем не меньше килограммов ста двадцати. Волосы у него были подстрижены коротко, а глаза закрыты большими темными очками. Когда он вошел, он снял их на минутку, что-то повернул, и темные стекла поднялись и стали торчать на лбу в виде защитного козырька. Разговаривал он неторопливо, весело и настолько естественно, что, если бы я не знал, как плохо дело, я бы вполне поверил, что ничего страшного не происходит, что все благополучно.
Мне понравилось, что он не торопился, никуда не спешил. Это, по-моему, правильно — врачи не должны спешить, когда приходят к больным.
Неторопливо он достал из кармана здоровенные золотые часы на толстой цепочке — теперь такие увидишь, может быть, только в музее, — открыл крышку и взял Николая за руку.
— Хорошо, — сказал он. — Видите, сегодня пульс лучше, наполненный, ровный. Вот что значит хорошо поспать.
Николай промолчал, хоть перед приходом врача Лена говорила, что он почти совсем не спал в эту ночь.
— Брат? — спросил он у меня.
— Нет, — ответил я. — Просто… товарищ. Я из Киева приехал.
— В отпуск? — решил врач. — Хорошее время. Сейчас у нас немного жарко, так что в первые дни не злоупотребляйте солнцем… Я вижу, вас заинтересовали мои часы?
— Да, — сказал я. — Интересные часы.
— Замечательные! По ним считал пульс еще мой дед, а потом мой отец и, будем надеяться, будет считать мой сын. Он уже в первом классе, — обратился врач к Николаю. — И, понимаете, такой шустрый малый, чуть не оставил и себя и меня без этих часов. Позавчера положил я их на стол и только вышел на минутку из комнаты, а он уже тут как тут. На столе стоял чайничек. Только что залили кипяток — чай заваривали. Он — раз, и опустил часы вместе с цепочкой в этот чайничек. Мы с женой бросились доставать, а там, понимаете, кипяток, руками не возьмешь. Но обратите внимание — ни капельки воды не проникло через крышки, хоть им, наверное, больше ста лет.
Николай не улыбнулся.
— Все-таки укол придется вам сделать, — сказал врач. — Вы приготовьте шприц, а я сам сделаю, — обратился он к Лене.
— Ты выйди, — сказал мне Николай. — Это скоро.
Я вышел в сад, где на узкой дорожке толстая женщина с ногами, как чугунные тумбы, играла в бадминтон с мальчиком, вероятно, ее сыном, пареньком лет двенадцати. Белый воланчик со свистом летел от матери к сыну, и при каждом ударе струны ракеток отзывались глухим раскатом. Эта толстая тетя здорово наловчилась бить по воланчику — она попадала и снизу, и сверху, и открытой, и закрытой ракеткой, и каждый раз он летел вдоль узкой аллеи точно туда, куда она его направляла.
Я следил, за игрой и чувствовал, как лицо мне стягивает такая странная судорога, ну, что-то вроде гусиной кожи на лице.
Вышел врач.
— У него очень здоровое сердце, — сказал он с какой-тo неприязнью ко мне. — Это может долго тянуться.
— Сколько?
— Не знаю. Неделю. Две. Месяц. И с каждым днем это будет все мучительней. Помочь тут ничем, нельзя… О черт! Если бы я не был врачом, — сказал он с яростью, — я бы сам дал ему морфий! Чтоб это скорей кончилось. Чтоб он так не мучился. Я не могу этого видеть! — закричал он на меня. — Я не могу этого видеть!..
И, не разбирая дороги, цепляясь за кусты, тяжело ступая, он зашагал к калитке.
Я вспомнил клятву Гиппократа, которую мне когда-то прочел мой брат Федя. Что-то там было такое в этой клятве о том, что «я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла». Это осталось до сих пор, потому что люди всегда надеются на чудо, они не хотят примириться со смертью. Врач не может дать больному яд. Как бы больной ни мучился. А вдруг он вопреки медицине выздоровеет.
Я вернулся в комнату. Николаю после укола, по-видимому, снова стало легче.
— Присаживайся поближе, — предложил он, — поболтаем.
Он заговорил о теории игр.
— Помнишь, я когда-то рассказывал тебе о Джоне фон Неймане? Математики до сих пор не могут успокоиться, что он умер так рано. В пятьдесят седьмом ему было пятьдесят четыре года…
Я молчал.
— Джон фон Нейман — создатель новой области математики с безобидным названием «теория игр». Математическое описание и решение конфликтных ситуаций. Любых. Всех. Эта теория рассматривает вопросы оптимального поведения людей при наличии противодействующего противника. И главное в теории игр — стратегия. Ходы, которые применяет игрок для достижения каких-то результатов… Ты это понимаешь?
— Понимаю, — сказал я не очень уверенно.
— Так вот, есть в теории игр такая математическая формула… Если ее изложить словами, это будет выглядеть примерно так: «В случае, если все стратегии ведут к проигрышу, минимальный проигрыш будет эквивалентен максимальному выигрышу». Вот так-то.
Это мне было понятно. В его игре все стратегии вели к проигрышу. Смерть, очевидно, всегда проигрыш. Но что считать максимальным выигрышем? Самую долгую жизнь? Как же те, кто умирает в бою? Кто умирает на посту? За правое дело? Как это пелось в какой-то арии?.. «Что наша жизнь? — Игра!» Вот тебе и математическая теория игр…
— Знаешь что, — сказал Николай. — Только не говори «нет»… Возьми Лену, и пойдите на пляж. До обеда. Ничего со мной не случится. Со мной соседка посидит. Тут есть такая толстуха… Она все похудеть мечтает. Я на нее положительно действую в этом смысле. Позови Лену.
Лена стояла в саду над керогазом. От нее пахло керосином и пригоревшей манной кашей. Она плакала.
— Я не могу его наладить, — говорила она. — Он горит с одной стороны. Больше всего я устаю от этого.