Весна чаще, чем раз в году
Шрифт:
Папа волновался. Он придвинул надтреснутую именинную чашку, поднес ее к губам и, не сделав ни глотка, снова поставил на блюдце.
— Вы любите мою дочь, Лёня? — спросил он торжественно. — Обещаете хранить ее и защищать, как подобает мужчине?
Все во мне сжалось и замерло. Что, если Лёне этот вопрос покажется смешным или обидным? Ведь теперь так говорить не принято, а герои Ремарка вообще начинают с конца…
Но Лёня ответил спокойно:
— Обещаю. Люблю.
Воздух, пропитанный табачным дымом, показался мне хоть и сладким, но густым, как деготь. Я привстала, чтоб убежать и немного отдышаться.
— Дочь, не вертись! — прикрикнул отец. И продолжал, прочно настроившись на высокий лад: — Вы оба вступаете в ту область человеческих чувств, где бродят только впотьмах. Вас ждут и радости и разочарования. Будьте же готовы встретить их достойно.
— Папочка! — поспешно воскликнула я. — Если я сейчас не пойду на кухню, чайник распаяется, а соседи лопнут от злости.
— Ну какая из тебя жена! — вдогонку мне с сожалением прокричал отец. — И разве оба вы понимаете, что значит само слово «любить»?! Любить — это научить, понять, спасти…
Я уже говорила, что у тетки все ее антенные усики были направлены на меня. С тех пор как мы остались вдвоем с отцом, она требовала, чтобы я приезжала к ней каждую неделю в свой выходной. Читала мне наставления и выспрашивала, с кем я познакомилась в эти дни. Про Лёню она знала мало — я ведь и сама ничего не знала про него. Но, наверно, красные и черные червячки на атласных картах били тревогу, потому что тетка без предупреждения вдруг собралась и приехала в город. И именно тогда, когда нужно.
Едва она вошла — круглая, низкорослая, безбровая, — как тотчас хозяйственно щелкнула выключателем, потому что за окнами уже стала собираться тяжелая вода сумерек. Потом пронзила нас рентгеновским взглядом, на лету схватывая, словно полководец, расстановку сил.
Я испугалась, что сейчас начнется повторение сцены у Лёнькиной матери, — и куда нам тогда уходить с его клетчатым чемоданом плюс моя кошелка и рюкзак? Но тетка неожиданно повела себя так, как будто давным-давно знакома с Лёней и заранее одобряет все его поступки.
— Ну и что ж, что молоды, — как будто даже заспорила она с отцом, хотя тот и слова ей не возразил. — Жизнь и надо начинать смолоду, дружно, пока сил много. А профессия — дело наживное. И вещички тоже.
Она горячо одобрила наш план уехать в Карпаты, чтобы именно там встретить совершеннолетие. Не стала выспрашивать даже: почему именно Карпаты? Так хотел Лёня, а он мужчина и отвечает за свои решения.
Потом бросила вскользь:
— Деньгами поможем. И я, и отец.
Однако и не возражала, когда покрасневший Лёня пробормотал о намерении продать магнитофон и этим покрыть расходы. По-моему, тетка все время взвешивала на точнейших электронных весах самые мимолетные Лёнькины движения. На меня она почти не обращала внимания. Я была та страна, которую она взялась добровольно охранять, и служила своей присяге верой и правдой.
Мы пили чай бесконечно, до одурения. Сначала пустой, с ломкими хрустящими хлебцами, тридцать копеек за пачку, потом с теткиным малиновым вареньем и жирным домашним творогом. От варенья все распарились; теткино и Лёнино лица одинаково были похожи на тлеющую груду углей с розовым, угасающим пламенем.
Тетка ловко и быстро соорудила три постели: нам с ней на тахте, отцу на раскладушке, а Лёне прямо на полу, на пахучем широком бараньем полушубке. Накрылся он своим же пальто и проспал всю ночь тихо, блаженно, не ворочаясь.
8
Когда гор много, они безымянны.
А мы всё добивались у местных жителей: как называется эта вершина? А та? Они вовсе не казались нам одноликими. Одна — в густом хвойном мху, как в меховой шубе навыворот. Соседняя — в травяном бархатном камзоле с каменными проплешинами, а редкие деревья на ней — застежки. Третья совсем близко, в двух шагах, — оттуда и бежит Буркут, — и она выставила строй сосен-лучников, острых, тонкотелых: сквозь ветви светится небо.
Дни зарядили дождливые; ленивый туман перепоясывал горы, тучи волокнами ползли по хребту. Но дождь не злой, от него не хочется прятаться. В тучах часто проглядывало солнышко — неяркое, карпатское. И вновь горы синем-сини, а Тисса желта, стремительна, посмотрел — голова закружилась.
Хорошая река, воинственная, нездешняя.
Еще в Ужгороде, на вокзале, мы купили сборник гуцульских песен, а из примечания узнали, что составитель живет в Рахове. Вот мы и пошли искать его по городу.
Спросили у дежурной в турбазе. Она сказала:
— Улица Сорок лет Октября. А дом — не знаю.
Отправились на улицу Сорок лет Октября.
— Пипаш? — переспросил продавец в лавочке, где, как и повсюду в Закарпатье, главным предметом торговли являлись бутылки с виноградным вином «Биле». — Шофер на автобазе?
— Нет, — скромно ответили мы. — Литератор.
Продавец стоял в расшитой гуцульской рубахе. Говорят,
знатоки угадывают по подбору цветов, из какого села вышивальщицы. Но мы глазели, не расчленяя еще красоту на географию.
— Иван! — закричал кому-то из дверей лавочник. — А где живет Пипаш?
Плотный однорукий Иван охотно перешел дорогу.
— Вам нужен не Пипаш, а Янеш, — авторитетно заявил он. — Есть у нас такой «дипломат»! Это он. И живет на Харьковской улице.
Чувствуя, что активность прохожих растет, мы поблагодарили, но твердо вернулись к первоначальной версии: нам нужен Пипаш. И никто другой.
Тогда женщина, уже с полчаса безмятежно созерцавшая нас в окно и слышавшая всё от первого слова до последнего, вывела нас из затруднения, сказав, что если, не переходя улицу, отсчитывать дом за домом от лавки (и она добросовестно начала: «Перьвы, вторы, третей…»), то десятый дом и будет Пипаша.
Мы поблагодарили, отсчитали и действительно нашли этот дом. Только сам литератор Пипаш уже неделю как был в отъезде.
Надо сказать, что поиски Пипаша принесли нам сразу множество знакомств. Например, в течение дня однорукий Иван попадался раз пять. Однажды с ним оказался гражданин, которого мы видели в парикмахерской утром. Тот, как выяснилось, не только знал Пипаша, но и работал с его женой в одной школе.