Весна чаще, чем раз в году
Шрифт:
Один был невысокий, со светлыми бровями и веснушчатой переносицей. Глаза у него такие, словно он все время подсмеивался. И на нас глядел вприщурку. Второй тонок в талии и прямой, как хлыстик. Вообще подобной красоты у парня я еще не видывала. Лицо смугло-румяное, будто под кожей горела розовая лампа; брови скинуты двумя ровными бархатными полосками, уголки глаз подняты к вискам. В «Тысяча и одной ночи» таких рисуют на картинках.
Я рассматривала его так долго и откровенно, что Лёня дернул меня за рукав.
Мы подошли вплотную.
— Здравствуйте, — сказали мы.
Они ответили вежливо, с нерусским акцентом: веснушчатый пропел мягко, по-украински, а смуглолицый — гортанно, с клёкотом.
— Здравствуйте.
— Что здесь продается? — спросил Лёня, чтоб разговор не потух.
— Что кому треба, — ответил веснушчатый, сощурившись еще значительнее. — Туристы будете?
И вдруг Лёня сказал так откровенно и просто, как он умел один, сразу ломая лед.
— Нет, — сказал он. — Мы не туристы. На вашей заставе служил мой отец. Он здесь погиб. А это моя невеста.
У веснушчатого глаза стали круглыми, как пятаки, губы сами собой разлепились. Смуглолицый улыбнулся застенчиво, его темный тяжелый взгляд стал ласковым и немного грустным.
— Как же твоя фамилия? — спросил наконец веснушчатый.
Лёня назвал.
Они мгновенно переглянулись: фамилия им была, видимо, знакома.
— И документ е? — Удивление еще не улеглось в веснушчатом.
Лёня полез в карман за паспортом. Оба внимательно рассмотрели его и, кажется, приняли какое-то решение. Интересно, что между собой они не сказали ни слова, однако в их движениях и мыслях чувствовалась полная согласованность.
— Почекайте тут со своей дивчиной, — сказал веснушчатый. — Мы доложим старшине. А там вас и на квартиру поставим. Вы ведь у нас погостите?
— Погостим, — ответил Лёня.
Оба протянули нам руки, и мы их пожали вперекрест. Веснушчатый подмигнул:
— Веселье будет. Свадьба. — И назвался: — Саша Олэнь.
Ударение он сделал на начальной букве.
У смуглолицего пальцы оказались гибкие и сильные, как лапа ягуара. Лёнькину руку он потряс, а мою только скромно подержал в мягкой горячей ладони.
— Хадыр Мамедалиев.
Потом оба повернулись и скорым шагом стали взбираться по крутой тропинке.
— Ну вот, — юмористически вздохнул Лёня, — теперь мы с тобой люди казенные. Приказано ждать старшину.
Мы сделали двадцать шагов в сторону от дороги, пока не очутились над горным обрывом.
Мир под нашими ногами жил в ветре. Это было его дыхание. Он дышал мощно и громко ноздрями сосновых рощ. Выдыхал облака, и те собирались над горами, а потом, будто на салазках, скатывались в ущелье, оседая холодным туманом. Мир дышал. Он жил в ветре и был прям и трудолюбив, как гуцульский пахарь.
— Посмотри, до чего здорово кругом! — сказал Лёня. — Ведь хорошо, что я тебя привез сюда?
Я кивнула благодарно.
В самом деле, есть ли большая радость для глаз, чем разграничение гор и неба? Неизвестно почему, но эта резкая смена цвета и линий вызывает ощущение спокойствия и гармонии.
Прошло не больше двадцати минут, как по той же тропинке к нам скатился запыхавшийся плотный человек с цепким взглядом рыжих пронзительных глаз. По мне он только мазнул взглядом, а в Лёньку прямо-таки впился.
— Ну, здравствуй, — сказал он, слегка придыхая от волнения, — Леонид Юрьевич! С прибытием в родные места. Давно пора, сын моего командира!
Он сначала троекратно облобызал Лёньку, чинно прижимаясь к щеке щекой, а потом стиснул, сгреб в охапку и замер так на секунду.
— Не ждал сегодня, — пробормотал он, беспомощно моргая желтыми ресницами. — Каждый день ждал. А сегодня — нет.
Он отодвигал Лёньку, любовался им, снова притягивал, отыскивал ревниво и умело что-то в Лёнькиных чертах, что, наверно, проступало все-таки сквозь пелену лет, потому что взгляд старшины становился все размягченнее.
Лёнька охотно подчинялся его бесцеремонным объятиям. А ведь как он кинул тогда матери от порога: «До свиданья. Буду звонить», — и все, будто отрезал. Он умел быть безжалостным, мой Лёнька. Но, оказывается, мог становиться и покорным: прямо шелковый барашек с детского коврика! «Спокойной ночи, барашек!» — говорила я ему, засыпая, когда была совсем маленькой. И он мне отвечал уже из сна: «Беээ!»
Я тряхнула головой.
Старшина между тем распоряжался нами вовсю.
— Помещу я вас у Василины. Обедать пойдете на заставу: старший лейтенант в курсе. Эй, Василе! — зычно позвал у окошка.
Рама скрипнула, и распаренное лицо дородной женщины выглянуло, будто красная луна над лесом.
— Чего тебе?
— Сын капитана приехал. Юрия Ивановича. Возьми на квартиру.
Женщина ахнула, сморщилась, и слезы в три ручья хлынули по не успевшим остыть щекам.
— Биг мий, биг мий!.. — запричитала она.
— Что же ты так хлопца встречаешь? — сказал смутившийся старшина. — Чай, он на родину приехал!
Василина поспешно отерла слезы, виновато улыбнулась и исчезла в оконном проеме.
Спустя минуту между нею и старшиной возникла громкоголосая перебранка. Правда, уже во внутреннем дворике — таком тесном, что и нам четверым, казалось, едва хватало места, а между тем земля там была обильно посыпана овечьими кизяками, высохшими коровьими лепешками, и густой запах добротного скотного двора витал в воздухе.
Василина требовала, чтоб мы ели и пили только у нее, а старшина тянул к себе на заставу.
Мы покорно ждали, пока решится наша участь, и все-таки пошли на заставу.