Весна чаще, чем раз в году
Шрифт:
черствый человек, эгоист? Меня это часто мучает.
— Почему же ты эгоист? — сказала я. — Разве ты жил в ущерб кому-нибудь?
— Но и ни для кого!
Я было застеснялась, но удержаться все-таки не смогла:
— А для меня?
Он глубоко вздохнул.
— Ты — это совсем другое. Ты для меня как обвал в горах. Честное слово! Хочешь верь, хочешь не верь: я о любви даже не подумал. Просто захотелось что-то сразу сделать, все как-то изменить в своей жизни. И первое — найти тебя. Если б нас познакомили на вечеринке, может, ничего и не было: ну еще одна девчонка! Но ты стала моей целью. Моей единственной целью.
— Как же единственной, — возразила я, — а учиться, а работать? Я вот хотела быть врачом. Если не удастся, то и медсестрой хорошо. Опытные медсестры иногда лучше врачей разбираются. У нас в больнице есть Лариса Сергеевна. Профессор ее всегда просит пойти в ту палату, где самые тяжелые больные. Главврач сердится: «Вы, говорит, весь график мне ломаете. Сестры закреплены по отделениям. Не могу я вашу Ларису перебрасывать с места на место, как «скорую помощь»!» А профессор сразу бородку к потолку и зальется смехом: «Очень верно сказано — «скорая помощь»! Однако вы остроумец. Приятно работать с интеллектуальным человеком». И все, тема закрыта. Ну, а Лариса Сергеевна обменяется с кем-нибудь дежурством, и главврач ей слова не скажет, будто не видит.
— Ты удивительный человек! — воскликнул Лёнька. — У тебя мир так плотно населен. А у нас дом холодный и пустой. Когда был жив дедушка, он говорил: «С тобой, Лёнчик, хоть живым духом в стенах повеяло. Только как бы и на тебя Снежная королева не дохнула. Вырастешь — и уезжай отсюда. В пустыню, на моря. Самому надо узнать, крыта земля потолком или нет».
— А что твоя мать?
Я отвела глаза в сторону. Ведь она все-таки была его матерью!
— Сердилась. Говорила, что ни к чему сбивать меня с толку беспочвенными фантазиями. Только в девятнадцатом столетии ученые пешком ходили по пустыням, а в век реактивных самолетов все выглядит иначе. Надо окончить университет, поступить в аспирантуру… Дедушка махал рукой. «Дураки бывают летние и зимние; летнего сразу видно, а зимний под ста одежками хоронится. Так и диплом иногда одежка для дурака. И напрасно ты ополчаешься против фантазии, Верочка! — говорил он. — Мечта вытекает из характера. Именно в фантазиях открывается человек: что для него возможно и на что он замахивается. Да и ты, моя чересчур умная дщерь, не была лишена фантазии!» — «Я за это поплатилась», — отвечает мать и делает глазами знак, что при мне говорить нельзя. «Э-э, ты поступала, как любая нормальная женщина, когда ей двадцать лет и она любит».
— Это про твоего отца? — Я умирала от любопытства.
— Наверно. Но дальше они не говорили.
— Может быть, твоя мать была несчастна, — принужденно сказала я, всячески стараясь подавить в себе то ощущение холода, которое оставил ее мимолетный, так старательно избегавший меня взгляд.
Лёня пожал плечами.
— По-твоему, счастье — главное в жизни? А если человек несчастлив, разве это одно уже оправдывает его во всем?
Лёнин голос прозвучал так похоже на материнский, что на мгновение мне стало не по себе. Он угадал мое смятение и усмехнулся:
— Не бойся. Я удался в отца. Вот только бы мне узнать, какой он был!
После нескольких секунд молчания он добавил:
— Я, например, не ищу счастья. Мне нужно дело. Сознание, что я по-настоящему полезен, сделало бы меня счастливым.
— Почему же ты не захотел учиться в институте?
Теперь я уже действительно ничего не понимала!
— Переходить из младшей группы в старшую, как в детском саду? Мать твердит, что я должен продолжить ее работу, как она продолжает дедушкину. А я никому ничего не должен! Она все время оглядывается назад и каждый мой шаг примеряет к своему прошлому. Но ведь прошлое — прошло! Если оно им так нравится, почему они не захотели в нем остаться и пришли в наше время?
— А чем же отличается наше время от ихнего?
Я думала уже о себе, о папе, о тетке: неужели мы в самом деле должны быть так непохожи друг на друга?!
Лёня отмахнулся:
— В вашем подвальчике заповедник: все добрые и никому не надо лишнего. Я говорю не про исключения, а про большинство. Половина людей до сих пор считает, что земной шар велик. А другая половина видит, что он уже мал. Для одних лучше ездить на поезде, чем летать на «ТУ», а я не дождусь, когда пустят ракеты на Марс!
— И ты бы полетел?
Он остановился. Брови медленно раздвигались, будто две мохнатые гусеницы расползаются.
— Только с тобой.
— Ну так вот. Мне Земля больше нравится. Я остаюсь.
— Чего же ты рассердилась?
— Потому что ты все время говоришь неправильно. Я не умею тебе ответить; просто знаю, что неправильно, и все. Ты обиделся на мать, а зачем же всех сюда приплетать? И потом скажи: куда мы едем? Иначе я с места не сдвинусь.
Лёнька посмотрел на меня. Так бывает: человек окунет голову в ведро с водой, а потом поднимет лицо, и оно у него уже совсем другое.
— Мы едем на отцовскую заставу, — сказал он. — Только хочу не просто приехать, а для себя что-то уже о будущем решить. Как будто я еду к нему живому.
— Ну, решай, — позволила я.
А про себя подумала: «Не знаешь ты мою тетку! Очень даже ей лишнего надо. Вот она меня любить — любит, а приду я к ней голодная, всю работу по дому переделаю, она только тогда тарелку на стол поставит. Да сначала все позавчерашнее вытащит. Знает, что я наемся, а потом уже ничего не хочу, вот остатки и скормит. Да еще заохает: «Пирожок есть, забыла совсем…» Такой уж она человек. Я на нее не обижаюсь. И за тебя горой встала, потому что ты профессорский сынок; думает: если сам не заработаешь, мать даст. Может, эта мысль у нее и не главная была, так, боковая, а все-таки была! Я тетку насквозь вижу. А ты, умный Лёнька, ничего не видишь!»
10
Как оказалось, в Ясеня мы сделали напрасный крюк: Лёнька что-то напутал в своих воспоминаниях. Снова тряский автобус то спускался в ущелье — и небо голубой птицей взмывало вверх над каменным забором, то мы сами возносились высоко, оставляя под ногами сырую теснину, расплескивая по горам тени облаков, солнечные пятна и жидкую небесную синь. От этих качелей меня немного замутило, все вокруг показалось скучным и угрюмым. Деревья здесь еще были голы, кроме сосен в темной бахроме. Поэтому я так обрадовалась, увидав вдали два ярких весенних пятна.
Но это была не зелень.
Это оказались фуражки пограничников.
Мы вышли из автобуса и очутились посреди горной деревушки, мазанки которой карабкались вверх и вниз и не было даже двух домов на одной линии.
Двое пограничников стояли на крыльце сельмага, курили и смотрели на нас. Мы медленно двинулись к ним.
Подходя, я разглядывала обоих: ненамного старше нас с Лёней, только плечи пошире да лица позагорелей. Линялые гимнастерки — допотопная одежда! — сидели на них ладно, к хорошо почищенным сапогам пристала мелкая каменная пыль. «Значит, шли сверху», — сообразила я.