Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
Но Степа и Шнир пригодились для другого дела...
Через несколько дней социал-демократические группы - польская, литовская, русская, еврейская - выпустили прокламацию на четырех языках:
Товарищи рабочие!
В наш край, где живут презираемые правительством поляки, литовцы, евреи, оно посылает Муравьевых и фон Валей - извергов, которых нельзя послать в другие места. Удивительно ли, что у нас имели место те ужасы, какие мы пережили 18 и 19 апреля, что у нас применили такое отвратительное, позорное наказание, как розги?
Но опозорены не мы. Несмываемое пятно
Мы выставляем к позорному столбу губернатора фон Валя, полицеймейстера Назимова, доктора Михайлова, давшего свое ученое благословение на экзекуцию, приставов Снитко и Кончинского, околоточного Мартынова, городовых Цыбулъского и Милушу...
Мы говорим этим людям: "Все вы равно виноваты, одинаково достойны вечного презрения. Каждого из вас настигнет месть!
Ваши имена будут прокляты во веки веков!"
Комитет социал-демократической партии Польши.
Комитет Литовской социал-демократической партии.
Группа Российской социал-демократической рабочей партии.
Социал-демократический комитет бунда.
Эти прокламации набирали и печатали Степа и Шнир. В распространении их, разноске по лестницам и квартирам, расклейке на стенах и заборах помогали все мы.
Глава двадцать четвертая. ЧЕРНЯВЫЙ ХЛОПЧИК
Дни, наступившие после событий 18 - 19 апреля, какие-то странные. Внешне как бы полное успокоение. Город живет обычной жизнью. На улицах, как всегда, людно. Магазины и рынки торгуют. Работают фабрики. Все делают свое дело. В том числе и мы, учащиеся, - сдаем экзамены, зубрим, волнуемся.
Но во всем этом есть скрытое напряжение. Все словно ждут чего-то, что неизбежно должно случиться!
Первого мая, спустя тринадцать дней после событий 18 - 19 апреля, напряжение ощущается особенно сильно. Будет или нет новая первомайская демонстрация? Об этом с волнением думают и друзья революционеров, и их враги.
Будет - не будет? Будет - не будет?
Но день Первого мая проходит в полном спокойствии. В стане врагов это вызывает ликование. Не знаю, чем проявляют это ликование губернатор фон Валь и его соратники - его "совет нечестивых!" - но Юзефа слыхала, как дежурный городовой на рынке похвалялся открыто, вслух:
– Ишь как врагов царевых приструнили! Всыпали им жару на подхвостницу они и носу на улицу не кажут! Спужались!
А люди все-таки ждут... Чего?
"Каждого из вас настигнет месть!" Эти слова из прокламации все читали, и этой угрозе всем хочется верить! Из уст в уста передается фраза: "Не пройдут фон Валю даром эти розги!"
О полицейском враче Михайлове люди распускают всякие басни.
Особенным успехом пользуется рассказ, будто революционеры напали на него ночью, в пустынном месте, сильно избили, причем один из них от времени до времени будто бы считал у Михайлова пульс и говорил остальным: "Ничего, выдержит! Добавьте ему до полной порции!" Все - и те, что рассказывают, и те, что слушают этот рассказ, - знают, что это выдумка, этого
Но какое удорольствие и рассказывать про это и слушать!
Упорно держится слух, будто в Петербург доложено о событиях и настроениях в нашем городе:
"Здесь создана группа из поляков и евреев - их человек 8 - 10, они вооружены револьверами и кинжалами, следят за фон Валем..."
Никто не знает, правда это или нет, но это может быть правдой, - это тоже радует людей!
Такая накаленная атмосфера выматывает душу хуже, чем болезнь, хуже, чем случившаяся уже беда. А нас, выпускных, это угнетает и отупляет больше, чем экзамены.
– Ну что вы все ходите, как в воду опущенные?!
– сердится папа. Сегодня воскресенье - ступайте куда-нибудь! Хотя бы в цирк, что ли. Эх, стыдно сказать - десять лет собираюсь я в цирк и не могу: больные не пускают!
Послушавшись папиного совета, Иван Константинович посылает Леню взять на вечер ложу в цирк.
Начинается представление. Оно прерывает знакомство Сенечки с цирковыми лампами и запахами.
Под бравурную музыку на арене появляются униформисты - цирковые служители - в одинаковых фраках, обшитых серебряным позументом. Униформисты выстраиваются двумя шпалерами. В раздвинутый на две стороны цирковой барьер выходит на арену владелец цирка - господин Чинизелли. Он снимает с головы ослепительно сверкающий цилиндр и, как хозяин, молчаливым поклоном приветствует собравшуюся в его цирке публику.
По давным-давно заведенному обычаю публика отвечает ему аплодисментами, но...
Но сегодня торжественный выход на арену господина Чинизелли срывается... Внимание зрителей, начавших было аплодировать ему, переключается на другое: одновременно с выходом на арену хозяина цирка в губернаторской ложе появляется хозяин города - губернатор фон Валь. Аплодисменты, начавшиеся было в адрес господина Чинизелли, стихают, рассыпаясь брызгами, как пролитая вода.
Весь цирк, все глаза смотрят на губернатора фон Валя.
А на что тут смотреть? Смотреть-то, собственно, и не на что.
Обыкновенный генерал в светло-серой жандармской шинели.
Обыкновенное лицо, хорошо раскормленная ряжка "его высокопревосходительства" - ни мыслей, ни чувств. О, такой вполне мог с утра до вечера смотреть на кровавую расправу над безоружными рабочими! Наверное, он совершенно спокойно отдал жестокую команду: "Сечь медленно!" Глядя тяжелым взглядом каменных зрачков на истерзанных по его приказу людей, он мог тяжело и тупо острить: "Вчера вы поздравили меня с Первым мая, а сегодня я поздравил вас".
Представление на арене продолжается. Сенечка самозабвенно хохочет над остротами клоунов. Раскрыв рот, он смотрит на акробатов, наездников, канатоходца, на дрессированных лошадей и ученых собачек...
Но мы с Леней смотрим на фон Валя. Иногда мы переглядываемся и снова устремляем глаза на генерала в светло-серой шинели.
– Перестань...
– шепчет мне мама.
– Смотри на арену!
Глазами я показываю маме на круглый амфитеатр - большинство зрителей смотрит туда же, куда и мы с Леней.