Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
– Да-а-а!
– всхлипывает за дверью Стэфа.
– Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?
– Ну, как себе хочешь...
– притворно спокойно говорит Богушевич.
– А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.
– Кого ты накажешь? Себя самого!
– кричит Стэфа.
– Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
– Все равно пойду!
– упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться.
– Вот сейчас надену пальто и пойду
– Татусь!
– Стэфка с силой стучит в дверь.
– Если ты донесешь директору, я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
– Она может...
– шепчет он мне.
– Она всякое галганство (окаянство) может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
– Конечно, папа знает!
– И пускает вас?
– А как же не пустить?
Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.
Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)
– Но, но... То иди уже себе!
– разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы.
– Иди, наказанье мое!
– Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
– Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
– Не могу я идти, когда я такое чупирадло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди, с Люсей без меня!..
К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы!
В саду, около круглого стола, Люси нет. Вхожу в дом. В углу длинной облезлой кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная - у-у-у! Сентябрь сентябрем!
– Люська, - пугаюсь я, - ты что?
– Ничего!- отвечает она с таким видом, словно я перед ней ужас как виновата.
– Почему ты такая?
– Какая еще - такая? Какая есть, такая есть...
– Брось глупости, уже без двадцати минут пять!
– А вам бы прежде думать. Раскричались, раскудахтались под окном! Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня.
– Стэфка не может идти.
– Почему?
– По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем!
– Да не могу я идти!
– рыдает Люся.
И такое же эхо раздается из соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны пытается запеть: "Он уехал, жених..." - и обрывается рыданием.
– Ага, теперь она плачет!
– шепчет Люся.
– Как я с тобой пойду, когда она мои туфли в шкаф заперла!
– И заперла!
– отзывается из соседней комнаты Виктория Ивановна.
–
– Нет уж, Саша, - заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для Виктории Ивановны, - ступай уж ты одна...
– И тут же шепотом: - Я босиком побегу, в одних чулках... Пропадай моя телега, все четыре колеса. Ну, простужусь! Ну, околею! Наплевать!
И Люся выпрыгивает в одних чулках через раскрытое окно прямо в сад. Мне остается только последовать за ней - уже без четверти пять.
Заворачиваем с Люськой за угол дома. И тут из другого раскрытого окна в нас летят две бомбы. Это Виктория Ивановна выбросила нам вслед Люсины туфли. Одна из них попадает Люсе прямо в голову, другая повисла, зацепившись за ветку, и раскачивается на кусте крыжовника.
– Фикторий Ифан!
– кричит Люся, обуваясь.
– Я фас фею жизнь обожаль и буду обожать!
Мы бежим, но Люся вдруг останавливается.
– Фу ты, черт! Она мне одну мою туфлю выбросила, другую свою... Бестольковый Фикторий Ифан!
– Возвращайся, перемени!
– Ох, нет, дураков нет! Она меня уже не выпустит!
Нельзя описать, до чего комично выглядит Люся, култыхаясь по улице в чужой туфле!
Виктория Ивановна ростом ниже, чем Люся, ноги у нее тоже соответственно меньше, чем Люсины. Материнская туфля то соскальзывает с ноги и отлетает вперед, то Люська возит этой ногой, прижимая подошву к тротуару. Прохожие оглядываются на нас с удивлением: я в идиотски-желтых лайковых перчатках, Люся тащит ногой свою правую туфлю, как козу на веревке. Вероятно, это страшно смешно. Но нам с Люсей не до смеха: мы опаздываем к Горохову.
– Ох, чертобесие! Ох, чертобесие!
– с отчаянием стонет Люся всякий раз, когда ее туфля отскакивает в сторону, как резвый жеребенок, играющий с матерью.
У Горохова мы ведем себя поначалу до невозможности глупо. Люся стоит перед ним на одной ноге. Я, конечно, забыла снять свои ненавистные перчатки и важно подала Горохову лапу в желтой лайке. Потом, спохватившись, стала стаскивать их с рук и положила на стул.
Мы стоим перед Гороховым и молчим. Понимаем, что наше поведение просто невежливо, но не можем себя заставить разомкнуть уста.
Горохов - милый, добрый человек!
– хочет нас подбодрить.
Он улыбается, подает нам стулья:
– Ну, выкладывайте!
Тут Люся вдруг выпаливает:
– Мы к вам пришли... Ну вы сами понимаете!
Горохов становится серьезным:
– Нет, не понимаю. В чем дело?
– Нас послали...
– Кто послал?
– Мы хотим вас просить...
– вступаю я в разговор.
– Вы уже раз давали нам...
– Что я вам давал?
– хмурится Горохов.
– Когда? Я вас вижу здесь в первый раз.