Весна на Одере
Шрифт:
Никольский отправился дальше, ко второй промежуточной.
Здесь линия рвалась ежечасно, бедные связисты без конца бегали исправлять ее и страшно умаялись. Немецкие снаряды падали на залитый водой луг, где размещались позиции нашей артиллерии.
В деревне находился какой-то артиллерийский штаб. Все кругом сотрясалось от выстрелов расположенных вблизи орудий. Испуганные коровы тыкались в ворота, громко мыча.
Третьей промежуточной не было. В сарай, где примостилась эта промежуточная, попал немецкий снаряд. Оба связиста были ранены,
Оставив двух своих связистов на промежуточной и сообщив в роту связи о причине повреждения линии, Никольский пошел к штабу полка.
Полковой узел связи находился в фольварке, в одном из просторных подвалов помещичьего дома, среди бочек и запыленных бутылок со старым вином. Штаб был в соседнем подвале.
Взяв трубку, Никольский сразу же услышал голос командира дивизии:
– Спокойно, спокойно! Что значит, немцы прорвались? Восстановить положение немедленно! Немедленно контратаковать!
– Помолчав, генерал осведомился: - А Раскат уже работает?
Никольский включился в разговор:
– Работает, товарищ тридцать пять.
– Кто у телефона?
– Лейтенант Никольский.
– Ты откуда?
– С Раската.
– Уже прибыл? Молодец! Давай Четверикова!
Из разговора комдива с командиром полка стало ясно, что положение еще более осложнилось. Немцы ввели в бой новые танки. На участке Чайки им удалось прорваться на два километра.
Затем в разговор вмешался командир Сосны, то есть дивизиона противотанкового артиллерийского полка, приданного Четверикову:
– Простите, товарищ генерал. Докладывает командир Сосны. Отбил атаку двенадцати танков. Два танка горят. У меня вышло из строя четыре трубы. Вижу в роще Круглой крупное скопление немецких танков.
– Держись, - сказал генерал.
– К вам пошла Пальма.
– Наконец-то!
– отозвалась Сосна, видимо сильно тосковавшая о Пальме.
Пальма - это был самоходный полк.
Связисты пили и смачивали лбы вином из бочек. Время от времени в подвал заходил начальник штаба полка Герой Советского Союза майор Мигаев, почерневший, страшный. Ему давали кружку мозельвейна и немножко махорки свой табак он где-то потерял.
– Смотрите, не перепейтесь тут!
– предупреждал он связистов, уходя к себе.
Никольский подумал, что можно возвратиться в штаб дивизии, но это показалось ему неприличным - уйти с передовой в момент, когда положение так резко ухудшилось. А через час уйти уже было нельзя: полк Четверикова дрался в полном окружении.
Никольский зашел к Мигаеву. Там был Четвериков, только что оставивший свой наблюдательный пункт, - немцы подошли к НП вплотную и обстреливали его уже из автоматов.
Командир полка стоял посреди подвала, большой, на сильных кривых ногах, в кубанке с красным верхом, с плеткой в руке.
Он спросил:
– Гранаты есть?
– Есть, - ответил Мигаев.
– Сколько?
– Двадцать ручных, пять противотанковых.
– Пусть Щукин принесет еще сотню. Всех вооружи гранатами. Свободных связистов, разведчиков, всех ездовых, шифровальщика, топографа - всех рыть окопы вокруг фольварка. Действуй, я пойду во второй батальон.
Четвериков стегнул плеткой по своему сапогу и пошел к выходу. Его затылок был совсем мокрый от пота.
Принесли гранаты. Мигаев положил возле себя на столе две противотанковые. Потом, отдав приказания об обороне штаба, он стал связываться по телефону с Фиалкой, но Фиалка молчала.
– Порыв!
– бросил трубку Мигаев и, увидев Никольского, бессмысленно стоявшего посреди подвала с гранатой в руке, сказал: - Лейтенант, у меня все офицеры в разгоне. Идите в первый батальон, узнайте что там и передайте приказ.
– Какой приказ?
– Какой приказ?
– переспросил Мигаев.
– Обыкновенный. Стоять насмерть. Старый сталинградский приказ. Так, значит.
Никольский спросил:
– Можно у вас оставить мою шинель?
Мигаев даже глаза выпучил, потом усмехнулся:
– Конечно, можно! Скидайте шинель и бегите, птенец вы необъяснимый!
Никольский обиделся.
– "Необъяснимый птенец"!
– бормотал он обиженно, шагая к северо-востоку, где находился первый батальон.
– Почему "необъяснимый"? Даже очень странно! Сами вы "необъяснимый"!..
В кювете у шоссе, обсаженного деревьями, сидели артиллерийские офицеры. Они смотрели в бинокли туда, где, теряясь среди невысоких холмов, проходила железная дорога. Позади низкого виадука медленно шли танки, вздымая гусеницами водяную пыль и с напряжением, через силу, урча.
"Неужели немецкие?" - подумал Никольский.
Капитан-артиллерист крикнул хриплым голосом в телефонную трубку:
– Приготовиться!
Уходя, Никольский услышал команду: "Огонь!" - и вслед за ней оглушительные выстрелы. Танки были немецкие - вокруг них стали рваться снаряды.
Командный пункт батальона находился в ходе сообщения, тянувшемся от передней траншеи к роще. Никольский спрыгнул туда и сразу же увидел майора Гарина из политотдела. Майор лежал с закрытыми глазами. Никольский, обеспокоенный, спросил:
– Что он, ранен?
– Да нет, свалился, заснул, - ответил кто-то.
Гарин проснулся, узнал Никольского, очень обрадовался ему и засыпал вопросами:
– Что там комдив? Знает он, что у нас тут делается? Полковника Плотникова видели? Там все в порядке? Никто не ранен, не убит? В корпусе знают обстановку?
К ним подошел комбат. Это был высокий, угрюмый, нескладный майор по фамилии Весельчаков.
При виде его Гарин почему-то смутился и виновато кашлянул. Что касается Весельчакова, то он не глядел на политотдельца, он выслушал Никольского и сказал, что посыльный с донесением послан к Мигаеву. Да и связь уже исправлена. А держаться они будут.