Весна на Одере
Шрифт:
Раздались орудийные выстрелы слева. Никольский пригнул голову, а Весельчаков сказал, окинув его чуть презрительным взглядом:
– Это же наши бьют, иптаповцы.
– Танк загорелся!
– доложил наблюдатель из траншеи.
Весельчаков поднял бинокль к глазам, потом схватил трубку телефона и неожиданно сильным голосом крикнул:
– Не видишь разве, танки снова идут!
– и пошел к передовой траншее, крича: - Петеэровцы, к бою!
Никольский вскоре двинулся вслед за комбатом. Весельчаков стоял в траншее рядом с невысоким юным сероглазым
– Болванками немец стреляет, - сказал капитан.
– Осколочных нет, что ли?
– раздумчиво сказал Весельчаков.
Их спокойные и даже не очень охрипшие голоса подействовали на Никольского отрезвляюще. Да, здесь было покойней, чем в штабе полка и в штабе дивизии. А спокойствие это происходило от ясности обстановки - немцы были на виду, и были тем, чем были, не больше того: немцами и немецкими танками.
Лейтенант воевал всего полгода, а на передний край пришел впервые. И его поразила простота всего, что здесь есть. В сущности это была неглубокая траншея, в которой сидели солдаты. Один лежал, умирая, и что-то говорил заплетающимся языком. На этих солдат работал весь громадный аппарат армии: штабы, артиллерия, инженеры, интенданты, радио и телефон. Все это работало для того, чтобы сидящие здесь люди в замаранных глиной шинелях шли вперед.
Долго размышлять по этому поводу Никольскому не пришлось. Появились немецкие бомбардировщики. Солдаты с небескорыстным любопытством следили за тем, куда самолеты полетят, в глубине души надеясь, что они пролетят мимо. Однако оказалось, что цель этих черных ревущих сорока пяти "юнкерсов" именно они, маленькие люди в мелкой траншее. Со свистом посыпались кассеты с противопехотными бомбами, и замирало сердце в предчувствии боли и смертельного удара.
Весельчаков с капитаном остались стоять в траншее во весь рост, сурово игнорируя бомбежку и, словно из деликатности, не замечая припавших к земле солдат. Когда самолеты отбомбились, капитан сказал:
– Сейчас снова начнется, - и крикнул звенящим юношеским голосом: Рота, приготовиться!
Показался майор Гарин с наганом в руке.
Никольский вспомнил, что и у него есть пистолет, и вынул его из кабуры. Он слышал, как пожилой старший сержант с черными усами говорил в сторонке майору Гарину:
– Да зачем вы сюда пришли, товарищ майор? Идите в штаб полка, неужели мы без вас не справимся?
Ответа Гарина Никольский не услышал. Солдаты начали стрелять. Стрельба их казалась Никольскому недружной и малоубедительной. Немцы, впрочем, были другого мнения, они, как сообщил кто-то, остановились и залегли.
Капитан Чохов взглянул на Никольского исподлобья и сказал:
– Из пистолета за четыреста метров кто же стреляет? Возьмите вон у раненого винтовку.
Никольский взял винтовку у раненого и, став у бруствера, начал стрелять. С каждым выстрелом его душа все больше переполнялась необычной уверенностью в себе. Он не знал, попадают ли его пули в цель. Но он знал, как и все остальные здесь, что он стоит насмерть, по-сталинградски, и никуда отсюда не уйдет.
Это и было то, что по телефону и в штабных документах называлось: атаки противника отбиты с большими для него потерями.
Стоящий рядом молодой капитан закурил папиросу, и спичка в его руке не дрожала.
– Хватит стрелять, - сказал он.
– Немец отошел. Разве вы не видите?
Никольский этого не видел. Он ничего не видел. Ему все хотелось стрелять и стрелять.
XVII
Сначала никто не понял, каким образом здесь, в передней траншее, оказался начальник политотдела дивизии полковник Плотников. Он постоял рядом с солдатами, некоторое время смотрел на немцев в бинокль, затем спросил у Чохова:
– Ну, как дела, капитан? Выстоим?
– Выстоим, - сказал Чохов.
– Чего же ты так мрачно глядишь?
– усмехнулся полковник.
– Раз выстоим, значит, веселей надо...
– Он снова посмотрел в бинокль, потом осведомился: - Солдаты завтракали?
– Нет еще, - сказал Чохов.
– Почему не завтракали? Что за безобразие! Где твой старшина?
Перетрусивший Годунов побежал в лес к полевой кухне.
– И водочки неси!
– крикнул ему вслед Плотников.
Он прохаживался среди солдат, потом велел углублять траншею, пока тихо. Наконец Сливенко первый догадался спросить:
– А как вы сюда попали, товарищ полковник?
Плотников засмеялся:
– Пробрался, как видишь!.. Что же было делать? Пришлось ползком пробираться!.. Да и окружены вы не так уж плотно, это только так говорится: в окружении... Немцы - те, кажется, думают, что не вы, а они в окружении...
– Могли к немцам попасть, - укоризненно заметил Сливенко.
– Я под охраной пришел, с разведчиками.
Действительно, капитан Мещерский с дивизионными разведчиками тоже находился здесь. Мещерский поздоровался с Чоховым, потом подошел к полковнику и сказал:
– Тут майор Гарин в соседней роте. И Никольский здесь, оказывается.
– Вот вам и подкрепление из дивизии!
– усмехнулся полковник.
– А вы жалуетесь: мало людей!
Гарин уже бежал по траншее к полковнику. Он был изумлен и испуган до крайности.
– Зачем вы сюда пришли?!
– вскричал он.
– Ладно, ладно!
– вдруг рассердился полковник.
– Охота всем меня учить и охранять мою жизнь! Лучше берите-ка, начальнички, лопатки и помогите солдатам углубить траншею, быстро, пока немец не возобновил свою музыку...
Чохов, стоя рядом с Мещерским, тихо сказал:
– А начальник политотдела отчаянный!
– Он всегда такой, - сказал Мещерский.
С приходом Мещерского Чохов стал смотреть на все происходящие тут, такие будничные для командира стрелковой роты, события с какой-то новой для него точки зрения. "Возьмет и опишет", - думал Чохов, и все, что кругом делалось, приобрело новую, яркую окраску; оно стало темой для будущих стихов. Голос Чохова сделался еще тверже, команды - еще ясней и короче. Чохов даже обратил внимание на природу - молодую травку, росшую за бруствером, и на разлившуюся бурную речку слева от позиций.