Весной Семнадцатого
Шрифт:
Отец оторвался на минутку от работы, задумался. На болезненно-бледном, усталом лице его, по обыкновению, проступила озабоченность.
Серый, заляпанный глиной, надоевший, признаться, немножко Шурке сосновый круг, замирая, поворачивался медленно, сам собой. И готовый ведерник, голубоватый от света и влажной тряпки, проехавшейся по нему напоследок, крутобокий, аккуратный, как бы выточенный из драгоценного, похожего на старое матовое серебро, как отцовы часы и портсигар, металла, который в книжках зовется платиной и которого Шурка не видывал, но отлично представляет себе, этот обычный и всегда новый, невесть как сотворенный горшок красовался на кухне. Он только что родился, смотреть на него было весело, не надоедало. И отец, и Шурка, и мать, задержавшись у порога с пустыми ведрами, не сводили, по привычке, глаз с ведерника. Шурка позавидовал: почему не он сотворил это чудо? Поразительно и непонятно: он еще не научился делать горшки, хотя садился сто раз за гончарный круг и много извел глины. Бате показать как следует, научить недосуг, обещал, да все сам старается, чтобы побольше наготовить посуды на продажу.
– Думаю, вот еще один утешитель явился. Чего ему надобно от меня, учителю? - тихо, будто про себя, проговорил отец, хмурясь и бледно улыбаясь, светясь, как ведерник.
Та постоянная озабоченность и недоверие, что не сходили у него с лица, теперь словно бы уступили место надежде, чему-то доброму, хорошему, что было у него на уме. Ему, отцу, как бы приоткрылось то, главное, чем жила деревня, и он сам стал немного этим жить. Пускай он еще против, чтобы мужики отбирали барскую землю, но он уже в чем-то с ними согласен, коли сердится на Турнепса, что-то и одобряет, того же Григория Евгеньевича, одобряет новые порядки, которые позволят Шурке учиться дальше. Он, батя, обещает вывести его в люди, - это что-нибудь да значит. Очень многое значит! Никогда прежде отец не говорил такого.
У Шурки закружилась, как гончарный круг, голова, он тоже и бледнел и вспыхивал, слушая отца.
– Ошибся... Ну, скажи, как ошибся, до радости! Он все понимает, твой учитель. Молчит, а я вижу: обо всем догадывается. Горшки ему мои больно понравились, пришлись по душе. Ка-ак он на корчагу вскинулся, увидав, батюшки мои! Дышать перестал, на глазах слезы... Вот как понимает чужую работу! Должно, сам в своем деле мастер хоть куда... Табачку моего отведал, меня угостил папироской. Покурили, потолковали. Весьма даже складно, душа в душу поговорили... Ты, Шурок, отнеси ему, учителю, парочку-другую горшков разных в подарок.
– И молочка! - оживилась мать. - Голодно им с учительшей. Я творожку пошлю, накоплю, сметанки, вчера наснимала кринку, свежая, пусть побалуются. Чай, на одной сидят картошке... Господи, какие бывают хорошие люди на свете, и не поверишь, приветливые, умные! Кабы все такими были, вот тебе и новая жизнь... И что мужики с ним не посоветуются как следует, с учителем, надоумил бы, верное сказал слово.
А Шуркино вспыхнувшее воображение уже представляло ему во всех подробностях, как Григорий Евгеньевич стеснялся, чувствовал себя неудобно в ихней тесной избе, на кухне, возле безногого отца, перепачканного глиной, в духоте от сырых горшков (слава богу, хоть теленка из-за печки, из заулка вытащили на двор, то-то бы полюбовался, нанюхался навозу Григорий Евгеньевич!), как мать, торопливо вытирая фартуком табуретку, самую лучшую, пододвигает ее учителю с поклоном, просит присесть и не знает, можно угостить его парным молоком или нельзя, обидится, подашь, как нищему, неловко. Огромная, литая красавица корчага, появившись на божий свет, как сейчас ведерник, поворачивается на круге перед смолкшим учителем, высокая, полногрудая, с ручками, словно уперла их в бока, - эвон она я какая, поглядите на меня! И знакомые Шурке чистые озера, полные по края, проливаются незаметно на бритые, побледневшие щеки Григория Евгеньевича...
Вот так, почти так радовался однажды он в кузне-слесарне не только тому, как сильные, смелые хваталки дяденьки Прохора разбивают на наковальне тяжелым молотом раскаленную добела колодезную цепь по зернышку, но и просто тому, что однорукий, жадный Ваня Дух открыл в селе "заведение", - не надобно на станцию обращаться за каждым пустяком, своя есть мастерская в селе и кузница одновременно, - можно подковать лошадь, починить ведро. Шурка в школе при случае поведал Григорию Евгеньевичу, что Ваня Дух без стыда и совести заставляет мамок, которые ходят на его колодец, отрабатывать ему за воду. Учитель смутился, сказал поспешно, что это, конечно, безобразие крайнее, фу-ты, черт возьми его совсем, Тихонова! Но потом все равно продолжал одобрять, говоря, что, если все станут такими предприимчивыми людьми, не будет нужды, народ заживет богато... Вот Шуркин батя действительно предприимчивый работяга, золотые руки, говорил себе Шурка, не то что Ваня Дух, хватун, огребало. На чужом горбу кузня-то держалась, теперь не дымит, не гремит, потому что самому Ване Духу гвоздя подковочного не сладить: не умеет. Зря его Григорий Евгеньевич хвалит, не раскусил еще как следует. Отцовы хваталки такие же, как у питерщика Прохора, выделывают глиняные диковинки, одна лучше другой, не налюбуешься... И гордость за отца и за учителя, который все понимает, все умеет ценить, - постой, он и Ваню Духа раскусит, и мужикам присоветует, как и что делать (пускай не читают книжек да его слушаются!), - эта радость и гордость распирают, душат сладко Шурку.
Память пытается подсказать ему и другое, неприятное, - ту же библиотеку, деда Василия Апостола, все Шуркины и учителя горести, но он властно отодвигает все это в сторону, как будто ничего такого не было и не могло быть. Он хочет видеть сейчас и видит одно радующее, самое для него дорогое: ночлег в школе в морозы - ночлег, ставший праздником, - с горячей картошкой в мундире, переводными картинками, с песнями Татьяны Петровны под гитару; ему мерещится елочка-беляночка, сотворенная им на бумаге в тот зимний вечер, и как Григорий Евгеньевич, стиснув его за плечи, сказал: "Всегда так радуйся, Саша. Многое увидишь, станешь богаче всех!" - и, кажется, он сейчас догадывается, о чем говорил тогда учитель; вспоминается (не первый раз!), как осенью Григорий Евгеньевич не побоялся заступиться перед начальством за мамок, за ихних коров и телок, прогнал инспектора в медвежьем тулупе, который прикатил в школу на тройке, посмел ругать за заступничество, грозить; и то, что учитель не жалеет Шурку, не гладит его по голове, не расспрашивает об отце, а вот взял и пришел сам к ним в избу, как обещал, и насмотрелся досыта, как делают горшки, накурился батиного самосаду, налюбовался до слез на красоту...
А неустанная память все подсказывает и подсказывает, как привез недавно в школу водяной Капаруля полную бадейку живых крупных окуней и отказался от денег: "Рыбка не покупная, своя, кушайте на здоровье". И добавил во всеуслышание: "Сделайте милость, дерите моего Лешку, как Сидорову козу, чтоб он, озорник, безотцовщина, не баловался, учился, шкуру с него спустите, а я помогу". Григорий Евгеньевич, смеясь, обещал сам управиться, - драть, так уж, как лыко, нуте-с, - и класс умирал от хохота, а Ленька-рыбак сбежал в рощу и явился только после большой перемены, и все сделали вид, что ничего не случилось. Григорий Евгеньевич позвал рыбака к доске, похвалил за правильно написанное предложение, велел разобрать его по частям речи, как полагается. Лешка без запинки отбарабанил и не ушел от доски, потребовал, чтобы ему дали еще написать предложение, самое длиннющее, сложное.
Вспоминалось и другое, не совсем понятное, но которое почему-то нельзя было оттолкнуть, позабыть. В рождество, нет, в мясоед, вертелся Шурка в лавке, дожидаясь очереди к тетрадкам и красно-синим толстым карандашам, и слышал, как батюшка, отец Петр, гостивший у Быковых на именинах, прощаясь, жаловался, как осенью, когда покупал хомуты, да опять жаловался на меньшую дочь, учившуюся в городе: "Веруха такую волю взяла - и не подступись..." Шурка видел эту попову дочку раньше, до войны, как она в белой кофте и белой юбке, с мандолиной, гуляла в селе с дьяконовыми дочерьми вечером в престольный праздник, летом. Еще тогда Миша Император, неженатый, пристал к ним, шляпу соломенную приподнял, раскланялся, пошел рядом, помахивая питерской тросточкой. Она, поповна, была из всех маленькая, худенькая, с бородавкой на щеке, некрасивая, носатая, в отца, и дьяконовы дочери действительно звали ее Верухой. "Какая же она будет учительница, если сомневается?" - жалобно бормотал в белую бороду отец Петр, отдуваясь после чая, и морозный пар валил от него в холодном коридоре, как из самовара. "Да ведь Григорий Евгеньевич тоже, я погляжу, самый что ни есть сомневающийся, отвечал Устин Павлыч, провожая попа на крыльцо. - Говорят, под следствием был, а глядите, к нам земство прислало, учит ребятишек, не нахвалимся... Все мы, отец Пётр, сомневающиеся, такое времечко, по совести говоря. - "Есть благородное сомнение, угодное богу, я сам осуждаю многое, несправедливое. Но устои... вера... собственность - незыблемы". - "Это уж так-с", - согласился Олегов отец.
"Наверное, хорошо, что Григорий Евгеньич сомневающийся, - думал сейчас Шурка. - Мой батя во всем сомневается... но это уж никуда не годится. Нет, там, наверное, другое. Да, да, Григорий Евгеньевич - другое совсем! Ему бы только поскорей присоветовать мужикам, что им делать, поменьше стесняться народа, ведь мужики, бабы такие же правильные в душе, как он сам, и страсть интересные. Да вот..." И на Шурку обрушилось лавиной все замечательное, что видел и слышал в последнее время: как пастух Сморчок рассказывает про березы и землю и еще тайну имеет, почему-то не договаривает всего; а батя и пленный Франц из усадьбы разговаривают себе, каждый по-своему, по-русски и по-немецки, и понимают друг друга, угощаются табачком; Ося Бешеный чинит свою хибарку и желает, чтобы все люди загорелись звездами; Никита Аладьин в святки рассказывает народу сказку про Данилу... У Шурки опять завертелась, закружилась голова, он скоро понял, что, как всегда, хватил лишку. Он отнял у матери ведра и побежал на колодец.
Натаскал скорехонько воды полный ушат в сенях и припас ведро на самовар. Понес в избу, столкнулся там с матерью, плечо к плечу, и та, сторонясь, взглянув невзначай на Шурку и себя, воскликнула изумленно:
– Господи, Санька, да ты меня догоняешь! Отец, ты посмотри на него, вытянулся как... Ох ты, мой негодяйко долговязый! Недаром ребята дразнят тебя Кишкой, пожарная кишка и есть, царица матушка небесная, услышательница!
Шурка, стоя с ведром, скосился, примерился к материному плечу, удивился больше ее. А сказал другое: