Весной Семнадцатого
Шрифт:
– На все наплевать - и на пряники, на гостинцы, - отвечал Петух, сплевывая. - Сам едет! Мой тятька едет, понимаешь?.. На по-праавку, на по-бы-ы-воч-ку-у! - не утерпел, спел он еще разик, и Катька и Шурка охотно подтянули ему. - Вдруг сегодня и прикатит? - предположил заманчиво Петух, и от волнения у него пропали с лица веснушки, он побледнел, потом покраснел и засветился весенним утречком. - Едет, едет... и приедет! Нонешний денечек, а?.. Письмо-то ведь, почитай, брело две недели. За такое время можно выписаться из госпиталя и прикатить домой по чугунке, верно?
Шурка запылал не меньше Яшки.
– А-ах, вот бы хорошо-хорошохонько!.. Слушай, дядя Родя зайдет за тобой в школу, как тогда, осенью, забегал Матвей Сибиряк за Андрейкой. Помнишь,
– Ага, дождался... дождусь! Ты тоже дождался, - ответно одарил Яшка щедрой лаской друга.
– И я дождалась! - воскликнула Растрепа, которой было немножко обидно, разбирала зависть. - Мой тятька бешеный выздоровел, перестал пугать людей, точно вернулся с войны, из госпиталя, право.
– А ведь верно! - поразился Шурка.
Яшка кивнул - что правда, то правда, смотрите, какая удача.
– И мамка, кажись, поправляется, - сказал он, думая о своем.
У Шурки тоже кипело свое в голове, как постоянно, и одно приятное. Они все трое были счастливые счастливчики. Что ж, им не привыкать, им всегда везло. Однажды они уже мчались счастливой тройкой на гулянье, в тифинскую, у церкви, по ларькам и палаткам, заваленным гостинцами и игрушками. И не только мчались, но и кое-что покупали: у них водились медные пятаки и серебряные полтинники. Но то, что происходило с ними нынче, нельзя было даже и сравнивать с китайскими орешками, клюквенным квасом, сахарными куколками и часиками. Совсем другое происходило с ними сейчас, что именно - они не могли высказать, передать словами, да и не нуждались в том, они просто ужас как были довольные, счастливые. Да и какое тут может быть сравнение, - не забыто, чем кончилось тогда ихнее праздничное путешествие.
Нынешнее счастье было необманное, без проигрыша. У каждого свое, конечно. У некоторых, может, и не такое, какое бы желалось, но все равно это было счастье, - ведь могло быть хуже, могла свалиться непоправимая беда, как у тетки Дарьи. Пускай доедается в доме последний хлеб, не на ком пахать, и горшки не продаются. У них, у Соколовых, хоть корова есть, молоко, телку можно продать, у Растрепы и Яшки нет ничего этого - и не горюют. Нет, все они трое по-своему счастливчики, по-другому и не скажешь, другого счастья им и не надобно. Они не собираются менять и никогда и ни на что не променяют своего счастья. А двое имеют еще добавочек, ого, какой дорогой, не выговоришь и нельзя говорить. Наверное, и Петух перестанет когда-нибудь баловать попусту, озоровать, тоже заимеет приятный добавок, и тогда по свету будет мчать-лететь, не помня ног, уже не тройка, а вся четверня, вернее, две счастливые-рассчастливые парочки...
Они обсудили на бегу школьные неотложные дела. Григорий Евгеньевич готовит четвертому, выпускному, классу подарочек: экскурсию в Рыбинск с ночевкой. Попросить - он и третьих возьмет. А что? Чем они хуже? Переходят в четвертый класс, на будущий год и они станут выпускными, ну, и не грех побаловать их наперед, экскурсией наградить. Вот было бы здорово по чугунке прокатиться на машине, через Волгу махнуть по мосту, Рыбну поглядеть городище, наверное, что Питер, отстанешь от своих - и заблудишься... А денег на дорогу выреветь у мамок. Раскошелятся, дадут!
Нанюхавшись крепкого навозного духа, гнили и теплой сырости (она пахла возле скотного двора парным молоком), обжегшись молодой крапивой, проскочив удало топь по шатким необычным мосточкам, тройка, болтая резвыми языками-колокольцами, вырвалась из запустения и мрака на простор, на свет и - тпру-у! - остановилась на взгорье, в березовой роще.
Еще вчера деревья стояли неодетые, в слабом золотисто-зеленоватом дыму, как в легкой цветной кисее, когда ребятня ненароком смотрела на рощу издали, от школы, а сегодня все березы понадевали одинаковые обновки - ярко-зеленые сарафаны и косынки. Сучья у берез - точно голые руки, и рябая береста с грибами-наростами - что полотняные кофточки с прошивками и напусками на плечах. И все березы в черных сапожках на босу ногу. Но лучше, дороже всего у них зелень обновок, вблизи разглядишь каждый листочек. Он народился за ночь, возле червонных подвесок-сережек, он в складочках, морщинках, удивительной красоты и разворачивается, разглаживается прямо на глазах.
Зыбкое, неслышное кружево кинуто листвой на густую, короткую траву. По ней от белоногих берез лежат прямые, как межники, светло-коричневые тени и словно делят луговину на узкие мужичьи полосы. Где-то тут, в траве, живет-растет медуница, найденная Яшкой еще под снегом с розовыми, готовыми распуститься бутонами. Ну, не она самая, ее сестрица, ровня. Наверное, она теперь давно расцвела по-настоящему, красуется, приманивает пчел... Ребята поискали медуницу и не нашли.
Манит нагретая за погожее утро трава-мурава, так бы и повалялся, да некогда. И краше ее в голубом, пронзенном лучами, свежем воздухе, под самым носом, горят ослепительно-зелеными огоньками березовые листочки. Изумрудно-лаковые, в неуловимых зубчиках и с одним усиком на конце, а сами сердечками, на свету прозрачные, как ландрининки, одной заманчивой формы и раскраски, они так и просятся в рот.
Яшка не утерпел, подпрыгнул, схватил ближнюю, низкую ветку, пригнул, сорвал листок покрупней, пожирней - и отправил добычу в рот. Катька и Шурка, перехватив ветку, сделали немедленно то же самое.
Березовый ранний листок был жестковат, клейкий и изрядно горчил. От него попахивало самогонкой, как от Кирюхи Косоротого в пасху, но совсем не противно, а как-то смешно. Наверное, если много пожевать хмельного березового листа, и голова закружится, будешь маленько навеселе. Уж это так, не иначе, потому что им, ребятам, стало много веселей от сунутых в рот листочков. Однако хотелось, чтобы они были чуточку сладкие, бросались в нос, как брага, тешили, баловали не только сердце, но и рот. Кажется, прежде березовые листья были вкуснее.
Полакомиться, посластиться как следует - надо ждать розоватых, бабочкой, липовых листьев, они сладкие, маслянисто-мягкие. Но липы стоят еще голышом, распускаются они позднее берез, смотря по погоде, по теплу: липа известная неженка. Березовый лист в сравнении с липовым - никуда не годная дрянь, которую только выплюнуть. Все равно ребята упрямо жевали и, приневоливая себя, проглотили без остатка горьковато-хмельное угощение, но повторять его охотников не нашлось. Пожалели, что нельзя промочить саднящие глотки, напиться соку, - Платон Кузьмич строго-настрого запретил сочить березы, и хромой Степан старается, гоняет из рощи даже барчат. Вот тебе и хозяева усадьбы!
Не было на закуску и сосновой "кашки". Сосна тоже цветет поздно, "кашка" ее хороша день-два, потом закурится на ветру, осядет желтой пылью по лужам, кустам, по траве. На соснах и елках, на концах веток живо вырастут "гостинцы" - эдакие зеленые колючие пальцы. Они липкие, отлично пахнут смолой, душистые и почти одинаково кисло-сладкие, что у сосны, что у елки. Если содрать, сковырнуть с них иголки, вполне оправдывают прозвище, сходят за прежние, трехкопеечные превосходные конфетины, перевитые сусальным золотом, как свадебные свечи... Да, много всегда еды-забавы припасает ребятне весна. Все ее лакомства перепробованы с малолетства, каждое имеет свои достоинства и свою цену - дидель, земляные рогатые орешки, богова трава, столбцы. И сейчас глазастым чертям, двум парням-женихам и девке на выданье, почему-то больно хочется отведать сызнова даровых угощений, но для этого, оказывается, как всегда, не настал желанный срок. Кроме щавеля и вороньих надоевших опестышей, ничего у весны не готово, все еще жарится, печется, варится в печи, как у мамки в большой праздник, кусков тогда ребятне не дают и за стол не сажают, - рано, терпи. Шаль, но что поделаешь, надо терпеть и ждать, как купания в Баруздином бездонном омуте... Эх, березовый сок и тот не под руками, - беги за ним на Голубинку!