Весной Семнадцатого
Шрифт:
– Мое дело-с! - вспыхнул управляло, и мясисто-желтые уши набухли кровью. У Шурки давно пропал страх, он плюнул, до того противны стали ему эти свинячьи лопухи.
– Не ваше дело! Слышите, не ваше! - трясся, орал Платон Кузьмич.
– Нет, наше. Теперь всякое дело нас касается, - напористо отвечал Аладьин. - Чтобы не пропало, в верные руки попало!
Чем больше выходил из себя управляющий, тем спокойнее и веселее становился дяденька Никита. А Сморчок молча, недовольно слушал обоих, глядя исподлобья, с мукой, точно не соглашаясь ни с тем, ни с другим. Хромой Степан давно спрятался за угол конюшни, должно быть, опасаясь, как бы управляло не позвал на помощь. Холуй выглядывал оттуда из-за конюшни, потрясая тростью, и тут же хоронился снова, прижимаясь к грязной, в навозе, стене, не жалея праздничного пиджака. Эх, тростью этой самой да по башке бы, по новой-то фуражке с заломленным верхом!.. Зато дед Василий, бросив таскать солому, вглядываясь, вслушиваясь, что происходит на барском дворе, все двигался туда, должно быть, сам того не замечая, - старые ноги его, обутые в разбитые, когда-то чугунные, даренные Платоном Кузьмичом сапоги, с отставшими подошвами, прикрученные проволокой, несли его по привычке к флигелю. А возле людской стоял и наблюдал за происходящим во все глаза и слушал во все уши Трофим Беженец, сняв покорно высокую шапку, раскрыв испуганно-изумленно рот. Да еще бросили грохало и жито бабы под навесом. И, точно на какой картине, вечернее солнце над рощей, задевая багровым краем нежную зелень берез, обливало округу красным, теплым светом, и не гасли, полыхали окна в белой двухэтажной громадине, там, в комнатах, в башенке на крыше, на крыльце между колоннами, - везде занимался молодой, сильный огонь: не потушишь. И еще слабо дымил головешками костер у Карла; он, повар, вскочив с веселком и губной гармошкой, стоял, вытянувшись, возле черного ведра с кашей, руки по швам, как в строю, и ел глазами Платона Кузьмича.
– Еще что скажете? - бешено спросил управляющий Аладьина.
– Рощу в Заполе не продавать. Арест наложим на рощу.
– Слушаю-с. Ха-ха!.. Дальше?
– И скот не базарить. Не разрешаем.
– Будет исполнено. Всенепременно-с!
– Большой грех берешь на себя, Платон Кузьмич, слышь! - ясно-отчетливо сказал, подходя, Василий Апостол. - Уступи народу, такое время настало... Легче будет держать ответ перед всевышним.
Управляло оглянулся на деда и ничего ему не ответил.
Мимо шли пленные из леса, с работы, голубые и травянистые в своих австрийских и немецких куртках с засученными по-рабочему рукавами, в кепках с пуговками и бескозырках, с топорами, заткнутыми, как это делают мужики, за пояс, за солдатские крепкие ремни, и с берданами за плечами, дулами вниз. Берданы ржавые, старые, невесть откуда, но стоящие, с виду почти как винтовки. Ребятня, толкая друг дружку локтями, таращилась на ружья. Это было что-то новое: пленные с ружьями.
Платон Кузьмич посмотрел многозначительно на пленных, на берданы, потом перевел крутой взгляд из-под сведенных бровей на мужиков.
Аладьин рассмеялся.
– Не поможет! - сказал он, роняя снова голову на плечо, и она затряслась там - плечо ходило и прыгало от смеха. - А ведь, кажись, не полагается, Платон Кузьмич, вооружать пленных, врагов? Ась?.. Только кому они враги нонче, не догадываетесь? - Он обернулся к пленным, помахал им приветливо рукой. - Здорово, камрады, геноссы! Это вы ружья-то зачем с собой таскаете? - весело спросил он. - Барскую рощу стережете или революцию охраняете? От кого, говорю, вас ис дас, и рощу и революцию бережете, от кого?
Кажется, пленные его поняли. Они тоже засмеялись, поправляя берданы, топоры. Франц остановился, взял под козырек.
– Революция - ура! - провозгласил он, сорвал голубую кепку, подбросил ее над головой и ловко поймал. - Да зрастай революция... Россия!.. - И добавил еще что-то по-немецки.
Молодой красавец чех, усатый, черный, как цыган, знавший русский язык, тряхнув кудрявым чубом, пояснил последние слова, чтобы все было понятно:
– Да здравствует революция в России... и во всем мире!
Дяденька Никита, жмурясь, смеясь, сказал дружелюбно управлялу:
– Вот так-то, Платон Кузьмич, благодетель наш, революции - ура во всем мире... А вы не желаете ее видеть даже у себя в усадьбе! Ну, на что это похоже? Рассудите, разве так можно?!
– Да что вы ко мне пристали?! - закричал растерянно, жалобно управляющий. - Я здесь такой же посторонний. Понятно?.. Батрак, пролетарий-с... Что прикажут - то и делаю... Вон идет Ксения Евдокимовна, к ней и обращайтесь.
И смешно, вприскочку, совсем не по-стариковски вбежал на террасу флигеля, захлопнул за собой и запер на ключ, с треском и звоном, стеклянную, в переплетах, бубнами, дверь. Через нее было видно, как свалился Платон Кузьмич на стул, швырнул себе под ноги барашковый картуз, как выскочила из сеней управляиха и, поддерживая, повела мужа в горницу.
Ребятня воззрилась на другое: из сада действительно шла к своему дворцу сама барыня, высокая, тонкая, в черном, одно лицо белое да руки.
Мужики обратились к ней. Ребята не слышали, что они ей говорили, только видели, что Ксения Евдокимовна вдруг закрыла лицо руками.
Когда они осторожно подошли ближе, барыня, заплаканная, утиралась кружевным платочком.
– Я ничего не знаю, - стеснительно, грустно объясняла она Аладьину и Евсею низким, мягким, приятным голосом. - Я... не хозяйка, извините!
Она покраснела и опять заплакала. Сунула торопливо кружевной комок в рот, словно хотела, чтобы никто не слышал, что она говорит и как плачет.
– Да кто же тут хозяин? - пробормотал, смутясь, Сморчок и не мог глядеть на барыню, на ее слезы, потупился, уставясь на свои берестяные, в мохрах лапти: левый лапоть у него развязался, пастух не замечал этого, продолжал тихонько, недоуменно твердить: - Скажи пожалуйста, нетути хозяев, диво какое...
– Выходит, мы хозяева, - вполголоса отозвался дяденька Никита. - Да вы не волнуйтесь, Ксения Евдокимовна, не беспокойтесь, - сказал он громко и как-то виновато. - Разрешите бедноте немножко пустошами вашими попользоваться, перелогами - мы ничего не тронем другого, и плакать не о чем.
Барыня стояла перед мужиками красивая и жалкая, во вдовьем платье, в слезах. "Уж не убили ли генерала на войне?" - подумал Шурка.
– Экая беда, напугали мы, кажись, женщину, Петрович, - смущенно шепнул пастух и оторвал светлые глаза от лаптей. - Вы не бойтесь, не сумлевайтесь, - ласково-просительно заговорил он. - Мы люди смирные, тихие, плохого никому не делаем. Как можно, упаси бог!.. Земельки бы нам, которая у вас лишняя... чтобы, значит, народ... Мы ведь как живем? В избе - одни тараканы и те разбегаются... Дозвольте землицы нам, по справедливости. Уделите по самой правде, по сердцу, сколько можно, и низкий вам от людей поклон...
Он стащил с головы заячью шапку-ушанку. Лохматый, маленький, в холстяной, новой, только что сшитой Сморчихой на пастушню обогнушке и белесых лаптях, весь светлый, не одни глаза, совсем нынче не медведь, скорее, не то божий странник, не то добрый леший, он поклонился барыне и сделал движение, будто хотел стать на колени.
– Ради бога! - воскликнула, побледнев, Ксения Евдокимовна и схватила Сморчка за большие темные руки. - Ради бога, не надо!
Евсей, не спуская с нее ласковых глаз, не сразу понял, чего она испугалась, не дозволяет ему делать. А поняв, снисходительно улыбнулся во все курчавое волосье на лице, освободился от ее слабых белых рук и, наклонясь, поправил онучу, завязал мочальные веревки на лапте.