Весны гонцы. Книга 1.
Шрифт:
«Да-да, именно это и не дает покоя, — мелькнуло у Алены, но волнение, ошеломивший ее успех мешали сосредоточиться. Разве не главное в театре — чувство? Говорят: «оно придет», — да как же, когда и откуда?»
— Хочу указать на близкий вам и очень ясный пример того, как верное действие рождает верное, подлинное чувство. — Рышков посмотрел на нее и вдруг сказал: — Имею в виду этюд Строгановой.
У Алены словно подпрыгнуло сердце, кровь прихлынула к лицу, шее, рукам, она крепко прикусила губу, чтоб удержать дурацкую улыбку.
— Скажите, — спросил ее Рышков. — Вы думали о том, чтоб заплакать?
— Нет, — хрипло ответила Алена, испугалась, что ее не
И, уже обращаясь ко всем, Рышков продолжал:
— Если вы, допустим, вошли в темный подъезд и кто-то сильный схватил вас за горло, придется вам в таком случае думать: «Как бы мне взволноваться?» Конечно, нет! Чувство возникает без всякого усердия. А вот спастись в данной ситуации вы непременно постараетесь. И чувства, и разум, воля, силы — все будет направлено на действие. — Алексей Николаевич вздохнул, помолчал. — Несравненно легче управлять своим поведением — телом, лицом и даже мыслями, чем чувствами. Но если есть в вас актер, чувство придет, когда вы проложите ему дорогу непрерывной линией верного поведения и верных мыслей. Оно может быть выражено сильнее или слабее, глубже или поверхностнее — в зависимости от дарования человека и многих причин, вплоть до того, как проведен вами нынешний день, но оно все-таки придет, если, повторяю, есть в вас актер. Из человека бесталанного «система» не может сделать актера — об этом часто забывают. Она может помочь только тому, кто рожден актером.
Рышков задохнулся и замолчал. Таранов, выказывая озабоченность, громко зашептал:
— Алексей Николаевич, вам нельзя волноваться!
Рышков не ответил ему:
— Техникой Строганова пока не богата. — Он улыбнулся, и все посмотрели на нее, засмеялись. — Ее слезы — настоящие, искренние слезы — результат подлинного действия. Только через действие мы приходим к самому дорогому — истине страстей.
Рышков обвел взглядом студентов.
— Ведь цель нашей с вами работы — истина страстей и правдоподобие чувств. Помните, что писал Белинский о различии в средствах воздействия науки и искусства? Не помните? — Он усмехнулся. — Придется прочесть. Я скажу только, что театр, бедный чувством, лишенный страсти, театр, с каким, к сожалению, нередко приходится встречаться, холодный театр — это нечто вроде сухой воды — абсурд. Ничем не привлечет он зрителя и не утолит его жажды прекрасного. Театр должен потрясать!
Рышков опять шумно вздохнул, и Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.
— Вы избрали едва ли не самую тяжелую из существующих профессий. Мои слова не относятся к пустым, случайным в искусстве людям. Я говорю о строителях, деятелях советского театра, какими обязаны стать и вы. Идя в театр, актер должен быть безжалостным к себе. Если сегодня ваш рабочий день — ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают вам права работать хуже. Каждое публичное выступление — прикосновение к самому прекрасному и драгоценному — к человеческим душам, — разве можно их касаться холодной, невнимательной рукой?
Может быть, только сейчас Алена доросла до понимания того, что слышала уже не раз; может быть, неожиданное счастье этого дня что-то открыло в ней; может быть (она решила именно так), Рышков обладал совершенно особенной силой убеждения, каждое его слово она принимала с жадностью и восторгом, понимала, как ей казалось, всем телом.
— «Лев, родившийся львом, львом и становится, — писал Добролюбов, — человек, родившийся человеком, может человеком и не стать». — Рышков помолчал, слышалось его трудное
Он опять задохнулся, и опять Алена заметила тень страха в его взгляде, а тишина и общее внимание опять что-то напомнили ей. Таранов умоляюще воскликнул:
— Алексей Николаевич, поберегите себя!
— Благодарю, не беспокойтесь, — рассеянно ответил Рышков и снова обратился к студентам:
— Многие почему-то думают, что молодых, но вполне взрослых людей кто-то обязан нянчить, кормить с ложечки моралью, и защищать от злых ветров порока, и вдалбливать в головы знания. Нет! Воспитывать себя должны вы сами — коллектив. Сумеете связаться крепко, как альпинисты, штурмующие неприступные вершины, ни один поскользнувшийся товарищ не сорвется с крутизны. Будьте дружны, неутомимы в труде, развивайте в себе восприимчивость ко всему прекрасному, учитесь, учитесь, учитесь! Воспитывайте в себе большие, добрые чувства, приобретайте великое искусство владеть ими.
Уже поднявшись, чтобы уходить, он сказал:
— Я не имею возможности часто навещать вас. Вы в великолепных руках, — Рышков с ласковой иронией чуть наклонился к Анне Григорьевне, — эти женские ручки стоят самых крепких мужских.
Алене показалось, что присутствие Рышкова на экзамене принесло ей удачу. Даже когда работа не ладилась, Алена перестала поддаваться отчаянию, одергивала себя и еще яростнее набрасывалась на работу.
С самого начала года, как бывает почти на каждом первом курсе, возникли, по выражению Миши Березова, «колхозы», то есть ячейки, объединявшие наиболее сблизившихся между собой студентов.
Самым тесным и крепким было объединение «Три грации», или «колхоз» имени Петровой. Основное его ядро составили Алена, Агния и Глаша, в честь которой было дано второе название «колхозу», но числились в нем еще Женя и Олег.
Благодаря необыкновенной энергии Глаши ее, Алену, и Агнию не «растыкали» по разным комнатам, а, к великой их радости, оставили вместе. Но комната была на четверых, и им пришлось согласиться на «принудительный ассортимент» в виде Клары — ни одна из девчачьих комнат общежития не принимала ее. Клара слыла старожилом общежития, хотя училась на втором курсе режиссерского факультета, но до этого два года пробыла на актерском, затем на театроведческом, в общем «трубила» в институте пятый год.
Имя Любавиной стало нарицательным в институте. Тем не менее Любавина продолжала существовать и в общежитии твердо держалась своих «принципов». Она утверждала, что ежедневная уборка комнаты — «пережиток проклятого прошлого», вполне достаточно того, что по субботам уборщица моет полы.
Для Глаши чистота была первейшим условием душевного равновесия.
— Поймите вы! — страстно ораторствовала Глаша. — Гигиена — основа здоровья! Поймите, у меня же мама медсестра, я сама выросла при больнице!
У нее было какое-то особенное чутье, она замечала каждую пылинку, малейшее пятнышко и боролась с ними, как с живыми врагами. Алена хоть и не сразу, но как-то поняла Глашу и даже заразилась этой ее страстью. Агния вообще была аккуратна и только по близорукости могла чего-нибудь не заметить.
— Не ту тряпку берешь! — взрывалась тогда Глаша.
Однажды Агния рассердилась от неожиданного окрика: «Сумасшедшая! Главтряпка!»
Это прозвище так и прилипло к Глаше.
Недели, когда по комнате дежурила Клара, были неделями бурь.