Весталка
Шрифт:
71
просто молчала, слушала ее возбужденный голос или шепот. И в то же время
знала — Валя не хвастает, не наговаривает на себя, она просто «делится» от избытка.
Заглядывала мне в глаза ночным взглядом прекрасной, неотразимой блудницы. Я это чувствовала. В Вале была какая-то магнитная женская власть.
— Лидка? Что мне делать? — спрашивала Валя, пытаясь разбить мое молчание.
— Всерьез, что ли, ты? — вопросом отвечала я, наверное, так матери спрашивают непутевых дочек.
— А почему бы и нет?
— Ты с ума сошла! Да он же старик против тебя, старик. Сколько ему?
— Ну, какой старик.. Лет на двадцать пять. Мужчина он сильный. Это
чувствую.. Подумаешь — старше.. Зато заживем!
— Валька! Что ты говоришь? Дура. Что?
Она молчала недолгое мгновение.
— Неужели правда пойдешь?
— Подумаю...
— Да ты?! Ты же его не любишь! Это же.. Это же — расчет.. По расчету..
— А-а! Ты?! Ты-ы, моралистка... Расчет. Ах-ах... А может.. А если.. Что, если я его люблю?! Да, вот этого старого долговязого дурака. Что-то в нем, Лидка, есть, есть.. Тебе не понять.. Сколько мне предлагали, предлагают, между прочим. Даже.. Только ты молчи. Ни-ни. Даже начмед. Даже.. Неверов предлагал, — понизила голос. — Это — как? Ну? Все одинаковы они. Хе.. мужчины.. Коты! А этот чем-то.. Лучше.. Понимаешь? Когда.. Когда меня по-настоящему.. Это я чувствую. Чувствую! Поняла?! Ничего ты не поняла! Эх, ты, Девственница. Орлеанская.
— Перестань.
— Ну, прости.. Прости.. А знаешь, Лидка, я платья хочу.. Бархатные,
72
вечерние! Разные! Такие, знаешь, с жемчугом. С настоящим бы! Из тонкого-тонкого бархата или из креп-сатина.. И в театры хочу.. И в рестораны хочу! И чтобы..
— Какие сейчас рестораны.
— Дурочка! Есть и сейчас! Я знаю. Англичан кормят в «Большом Урале». Ну, всяких там... УДП, СПБ.. Мне вот чулки, и то проблема. Живем сейчас разве так.. Ну, мама еще ладно. Она в торговле.. То-се.. А папа... Такая бедность стала. Ужас! А у этого Виктора Павловича де-нег! Лидка.. Вот прямо, вот пачку достает и пожалуйста. Он мне их в руки сует. На, бери.. Да
не беру. Не такая уж я.. Ой, до чего дошел.. Так меня еще никогда никто не любил. На коленях. Лидка.. Ноги, вот здесь, целовал. Правда.. Вот это мужчина. Не то что эти, псы. Им бы только...
— Ворует же, наверное! Откуда деньги? Попадется — и все!
— Это т не попадется.. Это тебе не мелкая сошка. Он в госпиталь откуда? Не знаешь? Директором самой большой базы был. Снабсбыта. У него и здесь все в ажуре. Учить не надо. У него все тут в кулаке. И начальник, и начмед, и завскладом. Все вот — тут! Шоколаду хочешь?
— От кого?
— От кого больше? С неба, что ли? На вот — бери, — совала мне в карман шинели тяжелую толстую плитку. — Хлеба надо? У меня сейчас булка есть. Лишняя, Лидка. Право! Взяла ни к чему. Дома есть. С хлебом не бедствуем. Давай забирай...
— Что ты? Нет! Не возьму! — сопротивлялась я, не могла взять.
— От меня?!
— Не от тебя! От тебя взяла бы!
— Да мой это хлеб. Понятно? Мой!
— Не возьму..
— Возьмешь!
— Нет.
— Ну, тогда.. Тогда — я его выброшу!
73
— Валя! Что ты делаешь, Валька? Хлеб же!!
— А почему не берешь?
— От него не хочу!
— Да от меня! От подруги.. Лида, милая. Глупая. Ну, и возьми от меня! Я же тебе помочь хочу. Ты же синяя вот стала..
Помню, как она сунула мне эту булку в руки и побежала прочь своей тяжелой женской побежкой.
Я не успела отдать. Стояла. Глядела вслед. Бежать за ней? Бросить? Хлеб?!
Валя была уже далеко. Вот скрылась в темноте за углом.
Что мне было делать? Хлеб был хлеб. Я поднесла его к носу. Свежий, будто благоухающий чистым полем, ночным ветром, жизнью, довоенным счастьем. Хлеб.. Кажется, я заплакала. У меня дрожали ноги. Я хотела есть. Мучительно хотела есть, до спазм, до боли в пустом желудке под ложечкой, до набегающей слюны.. Около одного из темных домов — я знала — была низкая лавка. Раньше в доме жил старый-престарый, весь белый еврей с черноглазым мальчиком, внучком, а может, и правнуком. Теперь я уже давно не видела старика, а лавка заросла лебедой. Я подошла и села как-то маши-нально, не помня себя, не понимая, что делаю. Я отломила уголок булки, поднесла ко рту и не удержалась.. Хлеб бы исполнен тянущей, неудержимо благоухающей сладости — я даже не ела, не жевала его, а сосала этот кусочек-уголок с твердоватой вкуснейшей коркой, пока он не растаял. Потом безвольно отщипнула еще. Сознание ясно говорило мне, что я вроде преступницы, я что-то разрушала, ломала и портила в своей душе. Я не должна была ни брать, ни есть этот хлеб, даже смотреть на него, и — не смогла.. Не смогла бросить этот хлеб...
Сейчас мне сложно вспоминать. Сейчас все мыслится уже по-иному, не так, как было со мной, восемнадцатилетней и голодной, как я не голодала словно бы и потом. Кто поймет меня из людей, привыкших к сытости всю жизнь, равнодушных даже к мягкому, белому, копеечному постоянном у
74
хлебу? Кто поверит, что в ту осень сорок второго, на том самом рынке булка его дошла уже до четырехсот рублей — это сорок по нынешним деньгам. Сорок.. Помню твердо лишь, что была не рада. Нет. Но и бросить, уйти гордо не могла. Я чувствовала, что не сошла бы с этого места, что все равно подняла бы хлеб.
Медленно встала, медленно побрела к дому — здесь было уже недалеко.
А дома вроде бы праздник. Мать ходила по комнате непривычно возбужденная. На столе хлеб, белый американский жир — лярд, банка открытой тушенки, от которой пахло сводящим скулы ароматом отлично приготовленного мяса. Мать блестела глазами. Улыбалась. Давно не помнила
такой.
— Откуда это? Что ты продала? — спросила я, сбрасывая шинель, с недоумением оглядывая полный счастья стол.