Весталка
Шрифт:
— Ничего, — ответила мать. — Просто я стала сдавать кровь. Для раненых. А это паек, донорский... Выкупила сегодня...
И вот тут-то я впервые, кажется, расплакалась по-настоящему. Я упала на кровать и рыдала в три ручья. Мать трясла меня, бегала за водой. А я плакала, будто вся моя боль, горечь, неисходная тоска этой проклятой жизни, войны, всех наших напастей прорвалась сквозь давно воздвигнутую мной и сдерживающую плотину и теперь это все слилось в один поток и уносило меня вместе с собой. Так я плакала, кажется, раза два в жизни..
Мать едва уговорила, успокоила меня. Наплакалась сама. Потом мы нехотя поели — не лезло в рот ничего: ни этот хлеб, ни сало, ни тушенка..
Заплаканные, разбитые, мы легли спать. Потушили коптилку. Черная поздняя осенняя ночь давила в окна. Я не могла заснуть, лежала, ворочалась. Сегодня в окне не было даже моей звезды. Да и откуда? Небо в тучах. В стекла постукивает дождь. Беспросветная мокрая октябрьская ночь была над землей. Я думала, сколько же еще будет длиться безвременье, вся эта
75
пасмурная кровавая жуть с ранеными, с автоклавными желтыми бинтами, с карточками, с военными заводами, госпиталями на месте ребячьего крика, даже вот с этой «тушенкой», которой пахло в комнате и за которую надо пла-тить кровью, — до войны ведь не было этого слова «тушенка», оно родилось недавно, его привезли эвакуированные. И кажется, только сегодня, вот в эту ночь, под стон спящей матери, гудки паровозов вдали, ненастную тьму в окне, и поняла, что все это еще только начало, будет долго, что Сталин ошибся, а отец действительно убит и не придет никогда, никогда, потому что его просто не т, не т ни здесь, ни где-то ТАМ, и никогда мне с ним ни здесь, в этом, ни в том — ТАМ — уже не свидеться, как не свидеться и матери, и ему самому... Я зарыдала от этой мысли еще сильней, но слез уже не было, и я только тряслась, давилась и задыхалась, утыкаясь лицом в подушку, боясь, как бы мать не услышала, не проснулась. И так, задыхаясь от нахлынувшей, беспощадно ясной и необъятной тоски, я вдруг словно провалилась в сон, упала в то четвертое, пятое измерение, в ту фантастическую жизнь, которой живем мы, не признавая за ней права реальной сути, но эта жизнь иногда спасает нас, дает все то, что невозможно и чем мы обделены, дает хоть на миг, на мгновение пережить счастье свидеться с теми, кого не встретишь, и говорить с ними, и знать, что жизнь может обернуться чудом всеведения и воскресения.
Сон был ясный, как майский день. Помню: все было светлое, чистое, цвели яблони и словно бы в отдалении стояли, глядели на меня с улыбками отец и мать. Мне чудилось, они куда-то провожают.. Они провожают меня, и рады, и беспокоятся, а я и Валя, обе в белых, будто свадебных, платьях стояли на пригорке, глядели, как мать и отец все удаляются, оборачиваются, машут нам. И вот они уже исчезли, растворились в той светлой дали, ушли в нее, а к нам, хромая, подходил Виктор Павлович и просил нас обеих стать его женой. Нам было смешно. Как же так? Ведь мы все-таки разные, а он все доказывал, что мы можем быть одной его женой, и мы хохотали над этой неясностью, а Виктор Павлович просил, и молил, и падал на одно колено.
76
Железный черный поезд вдруг возник вдалеке. Он рос, надвигался на нас, разделяя нас с Виктором Павловичем, и вот он уже остался где-то по ту сторону полотна, а мимо нас мелькали, мелькали вагоны, и в них раненые, раненые, раненые без лиц..
Утром я со страхом увидела, что мать поседела; белые полосы целыми прядями выделялись даже на ее светлых волосах, и я не решилась сказать ей об этом. Моей матери было тридцать девять лет.
Еще через неделю, стоя у окна — как часто теперь она стояла у окна утрами и вечерами, будто на молитве, глядя на запад, за закатный горизонт!
— она вдруг неестественно странно повернулась, взглянула на меня диким, непонимающим взглядом. Лицо ее исказилось неведомой мне гримасой, и она осела, повалилась на пол, дергаясь в судорогах, стукаясь головой о пол.
— Мама?! Что с тобой?! Что?? — спрашивала я, ползая возле на коленях, но мать не отвечала, билась по-прежнему, опрокинула стул, оттолкнула поднесенный мною стакан.
Я бросилась за «скорой помощью», опрометью бежала два квартала туда, где был телефон, вызвала, бегом вернулась.
Мать сидела на полу, глядя на меня замутненным, безумным взглядом. На полу пролитый стакан, опрокинутый стул.
— Мама! Ма-ма-а! Ты меня слышишь? Понимаешь?? — кричала я, трясясь от страха и горя. — Понимаешь??
Мать продолжала безучастно смотреть. Наконец, опираясь на меня чужими, холодными руками, она встала, шагнула к кровати, легла. Не узнавала меня, только спрашивала изредка: «Что? Что?» Теперь она очень походила на моих ранбольных, контуженных войной. Мать отвернулась от меня и легла, как ложатся тяжело раненные животные, — не знаю, почему поразило меня это сравнение.
Послышалось фырчанье машины, голоса. «Скорая» приехала. Вместе с сестрой, молоденькой девочкой, вошел будто бы Дед Мороз и доктор Айболит в одном лице. Это был старый-престарый, даже дряхлый врач,
77
наверное лет восьмидесяти. Быстро оглядев мать, выслушав мое сбивчивое объяснение, он, кряхтя, уселся за стол, уже не вникая в мое повторяющееся: «Наверное, у нее припадок? Сердечный приступ?» Он, казалось, и не хотел слушать. Достал карточку, что-то писал, потом окликнул мать, но она спала, и он не стал ее будить, а только спросил, где я работаю или учусь. Узнав, что
госпитале, сестрой, поглядел на меня внимательнее и словно бы брезгливо..
— Что же с ней? Почему? Почему вы ничего не сделаете ей? Укол.. Может быть..
Старичок смотрел уже с укоризной.
— Что ж вы, милая? Что вы за сестра, если не можете определить такой случай? Эпилепсия у вашей мамочки. Да-с! Эпилептический припадок. Раньше не было? Ни разу?
Я сказала, что никогда раньше такого не было. Мать была очень здоровая женщина, никогда не болела. Ничем не болела.
— Да, — сказал он и повторил: — «Очень здоровая». Прискорбно.. Хотя эпилепсия, как говорили древние, болезнь богов, богинь и героев. Болел Юрий Цезарь. Болели чуть не все великие.. Достоевский, например.. Не будите мамочку. Проснется сама. Болезнь, к сожалению, пока неизлечимая. Прогноз неважный, главное, непредсказуем. Может быть, все обойдется одним припадком, а иногда, — он развел руками, — бывает и по нескольку раз в день. Будьте наготове. Оберегайте мамочку от случайностей, тяжелых переживаний. Всегда держите наготове ложечку, обмотанную бинтом. Столовую ложечку. Больная может серьезно поранить себя, прикусить язык. Остальное — вопрос времени и — здоровья... Ну-с, вот она и просыпается.