Весталка
Шрифт:
Чего не подумается ночью? Я молодая и здоровая, а мать отдала ее мне.. Сказала, что эта икона сохранит меня. Отдала мне.. Господи, господи.. Кажется, я уже молюсь, трясусь, плачу. Не за себя. Нет. Ну, перестань, ну, замолчи, молчи, зажми рот, дура! Ну, как-нибудь все обойдется.. Слышишь
96
ты? Перестань, перестань сейчас же! Может быть хуже, ведь пока здорова, не ранена, не убита. И мать жива. И может, еще жив отец. «У-у-э-э-э-х», — стращает паровоз. Кажется мне, знает он что-то и про моего отца..
Отец уходил на работу к восьми. Часто мы шли вместе, моя школа была по дороге. Я провожала отца до трамвая, глядела, как он, уверенный, сильный, броском поднимается на подножку, втискивается в тесноту, он и тут успевал мне махнуть, улыбнуться. У него были теплые карие глаза, а улыбка какая-то очень проста я — не могу подобрать другого слова, — ведь улыбки бывают всякие: хитрые, глупые, противные, у него была добрая и всегда одинаковая в этой простоте и доброте. Его улыбку я гордо несла в себе, легко шла в школу, сама улыбалась всем. Мне было спокойно и счастливо, надежно на земле. Отец всегда и везде словно распространял вокруг себя спокойную уверенность, покой. Вечером, когда он приходил домой, всегда обнимал мать, гладил ее крутую глубокую талию, иногда целовал, шутливо хлопал по бедрам. И мать краснела, вишневела, цвела. Я видела — они счастливы, даже очень счастливы этой словно навеки соединяющей их общностью, казалось, ничем не расторжимой жизнью.
Иногда они куда-нибудь уходили вечером, в кино, в гости, возвращались поздно. Я всегда ждала их, грела самовар, пили чай с разными гастрономовскими вкусностями, которые они приносили: отец любил икру, шпроты, мать — сыр, конфеты, пирожное; сыр оца умела выбрать острый, ломящий десны, со слезинками в сырных дырочках, приносили вкусно пахучей колбасы, нарезанной тонко и ровно на гастрономической машинке. Ох, какая хорошая, какая.. была жизнь.. А ночью, просыпаясь иногда, я слышала из соседней комнаты их счастливый шепот, смех, вздохи и стон кровати.
Вспоминала, как расстались с отцом в последний раз. Провожали его майским утром до конца улицы, где стояли нелепые, покосившиеся ворота без створ. И створы, и забор, когда-то новый, давно растащили на дрова, остались одни ворота, изрезанные надписями, перекошенные, с них лупилась
97
тусклая зеленая краска — наша триумфальная арка. Отец не позволял про-вожать дальше. Обнимал нас и уходил, но все-таки оборачивался еще не раз, оставляя нам свою улыбку..
— У-у-ы-ы-х! — кричал паровоз.
Утром на первой остановке по вагонам передали команду, и мы с Платоновой, Вершининой и Голяковой бежали к продвагону с котелками, подавали их и получали обратно с нежной пахучей пшенной кашей с жиром, щедро разлившимся по краям, кидали в мешок буханки черного хлеба, другие несли термос и госпитальные чайники. В кухонном вагоне заправлял всем рыжий, лучше сказать, оранжевый, котовой масти, карикатурного вида мужчина — повар Степан Анисимович. Как описать рыже-малиновое, без бровей, голое лицо, с толстыми веками и даже будто бы губами в засеве веснушек? Не нахожу сравнения, разве что с готовым, всеми виданным случайно — вот на заборах, на каких-нибудь стенах рисуют как попало круглую рожу, с боков уши, глаза — две точки, рот, во рту зубы — решетка. Это и есть Степан Анисимович. Повар новый, не госпитальный, но все уже знали: работал раньше в ресторане «Ялта». И правда, каша, суп, чай у него были вкусные. Самая обычная пшенка не трещала на зубах, перловая, которую в госпитале и раненые звали дробью, елась как рисовая, чай пахнул чаем, а не вываренным котлом. Прежний повар, еще кой-какая продуктовая, складская челядь на фронт не поехали — опекал всесильный Виктор Павлович. За вкусную еду повара сразу полюбили и будто не замечали его комический вид, да еще в колпаке грибом. Кто придумал поварам такие колпаки? Зачем? Но не раз убеждались в жизни, сколько есть некрасивых мужчин, женщин, и они отнюдь не тяготятся своей внешностью, не ноют, не плачут, и никто тогда этой неказистости их будто не замечает. Важно, видно, самому не печалиться. А плачут полукрасивые и красивенькие..
— Степан Анисимыч! Ну, подбросьте еще черпачок! Какая каша вкусная!
98
— А придешь вечером картошку чистить?
Девчонки-сестры толкались у вагона, хохотали. Иные — вот диво — глазки строили этому старику. Все старше тридцати казались мне тогда стариками.
— На! Не жалко... Подставляй котелок. Давай масла плесну. — Щедро кидал жир маленькой чумичкой. — Можешь и не приходить — раз жадная.. Эшь, какая!
— Как это?
— А все вы, девки-бабы, жадюги..
— Вот еще...
— Конечно... За каждую свою конопушку с мужика стрясти норовите.
я вот ничо не беру! Конопушек-то у меня вона сколь: решетом сеяно!
— Ну ты, Василиса (это Платоновой)! Подставляй котелок. Ух, какая ты добрая! Из деревни, чай? Видать. На ржаном хлебушке, на молочке росла? Гляди не оголодай. Ишь, справная какая... На еще... Корми своих, сама ешь. Ешьте, милые девки. Наводите красоту.. Она у вас вся в одном месте.. сосредоточена.
— В каком? В чем? — «не понимали» сестры.
— Еще растолковывать имя... — грел рыжим взглядом «красное солнышко». Молчал со значением. Улыбка до ушей.
— Как же?
— Вона ваша красота.. С той стороны, пониже спины, где круглея, — ххо-хо...
— Хо-ха-ха..
— Ну, придешь? — глаза полыхали, и верно, кот, не мужик, хоть и старый.
— Ни за что.. Ха-ха-ха.. Вот еще!
— А... Не ходи. В другой раз каши не проси. — У Степана Анисимовича будто и зубы в веснушках. — А вот, девки, анекдот. Приходит, это, женщина к врачу. Ну, такая, в общем, доска, на доске два соска.. Ххо-хо..
99
Вот и жалуется ему. Как бы это, говорит, доктор, мне талею, а то я со всех сторон поглядеть — ровная.. И так, говорит, по неделям ничо не ем, а талии все нету, фигуры, значит. Доктор оглядел ее и пишет рецепт: каши овсяной, каши рисовой, каши пшенной. Принимать три раза в день. По глубокой тарелке.. Она на его: вы, дескать, что?? Смеяться решили надо мной?! А он и говорит: «Что вы, женчина? Тонкая талия, говорит, от широкой задницы.. образуется..» Хо-хо.
Анекдоты эти он, кажется, тут же на ходу изобретал.
Чистить картошку к Степану Анисимовичу все-таки ходили. А возвращаясь на следующей стоянке, сообщали чуть ли не с обидой: действительно, чистили, повар даже и не думал лапать, лезть с приставаниями. Только без удержу сыпал свои случаи, анекдоты, их повторя-ли в вагоне, за обедом, большинство я, конечно, не запомнила, кроме одного, как повару заказали уху из стерлядей высокие начальники, а он сварил куриный бульон, под конец положил туда стерлядь, плеснул сколько-то водки и сам подал на стол. Начальство осталось в диком восторге, записало благодарность, осыпало милостями. Эта куриная уха походила на правду, хоть слышала я о ней потом не раз и не от Степана Анисимовича.